Империя и христианство. Римский мир на рубеже III–IV веков. Последние гонения на христиан и Миланский эдикт

Августовский эдикт 303 года это, конечно, – рубеж, указывающий на принципиально новую политику императора Диоклетиана. Назвать эту политику «новой» для Римского мира нельзя: империя не раз обрушивала свой гнев и жестокие репрессии на христиан. Однако, вот что следует отметить в эдикте от 23 августа. Его положения лишали христиан правоспособности, обрекали христиан на нищету, однако же Диоклетиан воздержался от смертных казней. Смерть предполагалась лишь в двух случаях: если христианин, находящийся на государственной (цивильной или военной) службе, скроет факт своего вероисповедания или если христианин будет подвержен «религиозному экстремизму», т. е. будет демонстративно заниматься проповедничеством, учительством и открыто (т. е. публично) проводить религиозные обряды.

Надо сказать, Диоклетиан выбрал удачное время для начала гонений. Христианство было разъединено и Церковь как организация переживала кризис, из которого ее выведут Вселенские соборы. Прежде всего, весьма активными оставались монархиане, отстаивавшие единство лица в Боге и противившиеся тринитарности. Сформировались монархиане еще во II веке в группе христианских апологетов, которые пытались, с одной стороны, защитить веру от язычников и, адаптировав, укоренить ее в пространстве Римского мира, в основном в группе переселяющихся в пределы империи варваров; а с другой, адаптировать христианское вероучение в рамках философии к традиционным ценностям Античности, прежде всего в методологии стоической школы. В острой полемике в монархианстве выкристаллизовались два направления: монархиане-динамисты, утверждавшие, что Христос был человеком, в котором действовала особая Божественная сила, и монархиане-модалисты, утверждавшие, что Христос есть воплощение Бога-Отца… В монархианстве III века весьма отчетливо обнаружились зачатки как гностицизма вообще, так и двух опасных ересей, с которыми придется столкнуться уже на Вселенских соборах – монофизитством и монофелитством. Несомненно, монархиане исходили из лучших побуждений, но последствия своих «адаптации» предусмотреть не смогли.

Как реакция на гностицизм, угрожавший христианству обезличенностью и растворением в эллинистической философии, возникла во II веке ересь фригийца Монтана и сопровождавших его женщин-пророчиц Максимиллы и Прискиллы. К числу наиболее значительных монтанистов следует отнести плодовитого писателя и проповедника Фемизона, автора т. наз. «кафолических посланий», в которых он пытался подражать ап. Павлу. М.Э.Поснов писал: «Откровения Бога в Монтане и его спутницах достигло новой, последней ступени своего проявления и действия для того, чтобы ввиду близко предстоящего конца мира подготовить общину через новые откровения и новые требования к делу совершенства и совершения всего». Монтанизм, с характерными для него апокалиптической риторикой и избыточной экспрессией, предельным субъективизмом и ярко выраженным агрессивным социологизмом, жесткой непримиримостью и органической неспособностью к диалогу, оставался весьма распространен в III веке.

Для Диоклетиана крайний ригоризм монтанизма, угрожавший «свертыванию» Церкви в секту, был вполне приемлем, но императора куда более в монтанизме отпугивала социальная ожесточенность. На самом стыке II и III веков монтанизм едва не привел к церковному расколу на Западе, когда после кончины папы Виктора I часть итальянских общин создала как бы «вторую (истинную, конечно!) Римскую церковь» во главе с пресвитером Наталией. Спустя семнадцать лет, опять-таки не без влияния монтанизма, произошла новая попытка раскола, которую инициировал Ипполит, грек по рождению, автор многих трудов по истории и философии, человек страстный, искренний и лично безупречный. Церковь пережила попытки внутренних расколов, но избыть монтанизм не сумела. Впрочем, монтанизм не смог не только сокрушить, но даже и минимализировать гностицизм, который в ереси Маркиона именно в III веке нашел свое мощное выражение.