Империя и христианство. Римский мир на рубеже III–IV веков. Последние гонения на христиан и Миланский эдикт

Историографов же интеллектуального типа Лициний отпугивал тем, что не имея никакого образования и тяготея к архаическим обычаям, он с крайней враждебностью относился к наукам, искусствам и вообще терпеть не мог интеллектуалов и всяких «праздношатающихся». Он ненавидел ораторов и юристов, считая их паразитами, которые своим крючкотворством и бесконечным «умножением слов» способствуют только запутыванию дел. Кстати, по этой же причине он более чем на половину разогнал придворных, чем сильно умножил число своих врагов. По этой же причине он лишил заработка многих философов, историографов, литераторов, архитекторов и художников. Они сторицей отплатили Лицинию, выведя укоренившийся в истории образ «случайного человека» на престоле, тупого, алчного, злобного и развратного солдафона в пурпуре. Как в любой карикатуре, в этом устоявшемся в историографии образе есть «своя правда» – но не вся, какая-то ее часть.

Отношение Лициния к христианству дружелюбным назвать нельзя. В религиозных вопросах он практически ничего не понимал и не делал (в отличие от Галлерия) ничего, чтобы что-либо в них понять. Христиан он относил к «празднословящим», но несколько раз подтверждал своими эдиктами их права в рамках свободы вероисповедания. Во-первых, потому, что он верил покойному Галлерию и принял как обязательство к исполнению, положения его предсмертного «Апрельского эдикта 311 года». Во-вторых, потому что понимал: Церковь является фактической и реальной силой, объединяющей все сословия. «Апрельский эдикт» свидетельствовал о неспособности империи одержать победу над христианами и, соответственно, признавал фактическую зависимость власти от Церкви. Лициний, как, впрочем, и иные «тетрархи» (кроме Константина, конечно), не испытывая никакой любви к христианам, вынужден был считаться с ними, сознавая, что от их лояльности зависит политической будущее.

Лициний видел идеал государства в военной организации легиона, что было уместно для римского полиса VI–V веков до Р.Х., да и то только на короткое время и в кризисной ситуации. На IV же век по Р.Х. единственно доступная для понимания Лициния модель государства была слишком уж примитивна и совершенно нежизне способна к полифониче ской реальности. Надо полагать, Лициний был отличным исполнителем и не более. Кстати, и как военачальник он был безупречен только в этом качестве. Став императором, Лициний показал, что никаких новаций и сложностей в военном деле он не понимал. Все, что относилось к стратегии он считал бесполезной забавой, а залогом победы полагал строжайшую дисциплину и следование старинным обычаям.

Полной противоположностью Лицинию был хозяин Египта и Сирии Максимин Даза, племянник Галлерия и, стало быть, также относящийся к группе «иллирийских императоров». Цезарем он стал на полтора года раньше Лициния, а августом – позднее на год. Когда его в весьма юном возрасте извлекли из деревни, Галлерий уже мог обеспечить племяннику не слишком обременительную жизнь и быстрое карьерное продвижение. Талантами он ни в какой сфере не обладал, но имел миловидность и спокойный характер. Он был всем приятен, и никто, учитывая ничтожность его способностей, не видел в нем соперника. Но очень быстро стремительный карьерный взлет и постоянные застолья с обильными возлияниями испортили благополучную природу галлериева племянника. Став хозяином богатейшего Египта, он вел исключительно праздный образ жизни, буквально утопая в роскоши и наслаждениях. При этом он любил все таинственное и мистическое, а также полюбил покровительствовать ученым и художникам.

Император Максимиан Даза

Возможно, он стал бы покровителем и христиан, которых в Египте было много на всех социальных ступенях, в том числе и в общественно-политической элите. При этом Александрийская церковь представляла собой явление монолитное, хорошо структурированное и столь же хорошо функционирующее. Александрийская школа, являвшаяся связью между христианским вероучением и античным знанием, школа знаменитая и влиятельная, могла бы привлечь внимание Максимина и, более того, вовлечь его в пространство Христианского мира.

Но неодолимым препятствием к этому стал аскетически-созерцательный дух, свойственный христианскому Египту. Здесь было множество яростно-экспрессивных проповедников, обличавших пороки общества и призывавших к аскезе и смирению. Здесь начало формироваться монашество. Все это так не совпадало с тем образом жизни, к которому привык и от которого не собирался отказываться Максимин. Он стал покровительствовать языческим гедонистам и восточным мистикам, которые не ставили перед ним ригористических преград.