Империя и христианство. Римский мир на рубеже III–IV веков. Последние гонения на христиан и Миланский эдикт

Растлеваемый ими, Максимин быстро превратился в правителя капризно-жестокого и суеверного. Пожалуй, никто не преследовал христиан столь жестоко и настойчиво, как он, но, впрочем, нигде и не было столь жесткого сопротивления власти, как в Египте. Однако даже Максимин понял, что он находится на вулкане, а потому предпочел перенести свою жестокость в Сирию. Здесь, впрочем, также пришлось вскоре свернуть террор – в пограничных с Сасанидсой Персией территориях это было делать небезопасно. Впрочем, примириться с христианами он так и не смог и до конца жизни их притеснял, показывая совершенную неадекватность политическим реалиям, которые поняли все остальные его пурпуроносные коллеги. Именно это предопределило фатальную слабость его позиции и неизбежность гибели.

Столкновение между Лицинием и Максимином Дазой было неизбежно. Но пожар, на котором суждено было сгореть языческому Риму, начался не на востоке, а на западе.

7. Время Константина Великого

После того, как Константин вырвался из удушающих объятий августа Галлерия и успешно добрался до Йорка, где получил власть над западными провинциями из рук своего умирающего отца Констанция Хлора, он демонстративно перестал заниматься «большой политикой», держась в стороне от борьбы между прочими тетрархами. Он, правда, не преминул воспользоваться случаем, чтобы повысить свой титул и стать, как и его покойный отец, «августом».

Также как и Констанций Хлор, Константин никому не отдавал предпочтений, не обнаруживал стремлений к единовластию и занимался только делами провинций, входивших в пространство его юрисдикции. Вряд ли это обмануло кого-то из тех, кто серьезно занимался политикой.

Тетрархия, которую Диоклетиан выстроил ради спасения Римского мира, динамизации ее внутренней жизни и адекватности внешним вызовам, по прошествии четверти века обнаружила свою полную недееспособность. Либо Римский мир должен был отказаться от единой империи и распасться на отдельные государства, либо отказаться от порочной формы тетрархии и вернуться к классической деспотии. Расчленение неизбежно привело бы к ожесточенным войнам между новыми государствами со столь же неизбежным их военно-политическим и экономическим ослаблением, с умножением социальных потрясений и этнических мятежей и, как следствие, – к очередным, еще более мелким расчленениям и к полной неспособности сопротивляться агрессии со стороны варваров. Значит, упорствование в верности тетрархии было быстрым и гарантированным путем к самоликвидации Римского мира.

Поскольку никто этого не хотел, оставался путь возвращения к деспотии, причем, не классического римского образца (принципат), а классического восточного образца (доминат). Только вот претендентов на единовластие оказалось слишком много и, естественно, никто не желал уступать. Проиграть в этой схватке, просто «сойти с дистанции», означало – погибнуть. Политика лишена сентиментальности: вкусивший хоть однажды безграничной власти, почувствовавший перспективу обладания ею уже никогда не сможет избавиться от этого наваждения и всегда будет (сам или в своих наследниках) нести смертельную опасность счастливому избраннику судьбы, по итогам кровавой гонки увенчавшему свою голову диадемой.

Правда, есть пример Диоклетиана, который в рамках своей «игры в тетрархию» добровольно (хоть и в великом разочаровании, духовной опустошенности и презрении к окружающему миру) ушел в «частную жизнь», т. е. «добровольно сошел с дистанции». И не один он это сделал, а вместе с соправителем Максимианом. Но жестокая политическая логика никаких «игр» не признает. Максимиан, преданный собственным сыном, уже погиб. Придет время (всего-то через два года), и погибнет сам Диоклетиан: покончит с собой, осознав, что из «большой политики» уходят только в небытие.

Константин, которому суждено было стать «святым» и «равноапостольным», суждено было обеспечить исторический переход «Римского мира» в «Христианский мир», о предстоящей ему миссии не догадывался и к ней себя сознательно не готовил. В нем было куда больше иллирийской крови, нежели латинской, но он был настоящий римлянин и именно этим в себе гордился. И как настоящий римлянин, ощущал колоссальную ответственность за судьбу Римского мира. Единственное, чем он отличался от Галлерия и Лициния, так это умом и характером. Хотя это «единственное» можно назвать и «всем». Константин отличался от своих современников во власти качественно!