Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Многие современники считали, что беспорядок в управлении церковной собственностью порождался бюрократизацией церкви, которая утратила свой изначальный «публичный» и общинный характер[609]. Православные приходы имели в существующем законодательстве статус не активных субъектов, а групп людей, «прикрепленных к церкви»

[610], не имеющих никаких прав на владение собственностью и распоряжение ею. Вопрос приходской реформы поднимался неоднократно начиная с 1880‐х годов. Дебаты на эту тему особенно оживились после того, как в 1906 году была провозглашена свобода вероисповедания, благодаря чему старообрядцы и сектанты получили право на институционализацию своих религиозных общин. Одна из концепций, выдвигавшихся в ходе этих дебатов, предполагала наделение прихода статусом общины верующих с правами юридического лица[611]

. При этом Православная церковь становилась «верховным владельцем» всего церковного имущества и получала права собственности на церковные здания в случае закрытия приходов. Противники критиковали этот план как попытку «протестантизации» православия, и нерешенные разногласия в итоге привели к провалу всех попыток реформы.

Тем не менее ограниченные юридические возможности православных приходских общин парадоксальным образом сочетались с их поразительной автономностью и отсутствием стороннего экспертного контроля над содержанием и реставрацией церквей, будь то знаменитые средневековые храмы или недавние постройки. Поскольку финансовое бремя ухода за церковными зданиями несли прихожане, попытки чужаков – историков искусства и археологов – обучить их правильному обращению со своими церквями сталкивались с ревностью и неприязнью. Эксперты, притязания которых встречали поддержку у властей, требовали сохранения исторической и художественной целостности «памятников» либо их реставрации в соответствии с существовавшими на тот момент принципами, которые тоже изменялись. Священники и прихожане преследовали свои духовные цели: выражение благочестия, укрепление и расширение христианского сообщества. В их глазах наделение их церквей, икон и ритуальных принадлежностей статусом «памятников» было если не святотатством, то по крайней мере делом неуместным. Священники и прихожане видели в церквях места богослужения, а в иконах – врата в мир святости, в то время как археологи относились к ним как к материальным памятникам искусства, истории и живописи.

Антиномия благочестия и художественной целостности дала о себе знать еще в 1830‐е годы, когда правительство занялось проблемой охраны исторических памятников и приступило к насаждению «русского стиля» в архитектуре и визуальных репрезентациях самодержавия, в то время как общество погрузилось в исследование своих национальных корней в литературе и искусстве[612]. Художники и историки критиковали священников и церковные власти за то, что те уродуют старые церкви поновленными фресками и новыми строениями[613]

. К древним стенам средневековых церквей, уже не вмещавшим все население прихода, приделывались нелепые пристройки, скверные росписи, выполненные местными мастеровыми или священниками, оскорбляли художественный вкус мыслящей в национальном духе интеллигенции. Историк И. М. Снегирев писал, что ставшие жертвами реставрации церкви «походят на старух, набеленных и нарумяненных, с разновековым костюмом»[614]. Архитектор А. М. Горностаев сетовал, что в средневековых соборах вместо священных образов святых и сцен из Писания можно увидеть «грубо намалеванные пилястры, под желтый мрамор, с несчастными коринфскими капителями»[615]. Благочестие прихожан и священников не отвечало задаче сохранения оригинального стиля церквей: в ответ на призыв историка М. П. Погодина спасти старинные фрески Кирилло-Белозерского монастыря архимандрит Рафаил заявил: «Вы, историки, судите по-своему, а богомолы – по-своему, вы любите ветхости, а те относят их к нерадению настоятелей»[616].