Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Еще одно различие между институционализацией «общего» российского природного наследия и культурного достояния – процессов, в прочих отношениях очень похожих, – заключалось в роли европейских моделей. Мы уже видели, что российское лесное дело развивалось под сильным влиянием немецкого лесоводства, вследствие чего русские эксперты заразились обеспокоенностью за судьбу природы от своих европейских учителей. Интерес российских элит к материальному наследию русской истории тоже был пробужден европейским романтическим национализмом и сентиментализмом, которые поощряли поиск исторических корней национальной культуры[564]

. Стремление выстроить на пустом месте русские исторические традиции порождало беспокойство: А. И. Герцен скептически писал о «наших памятниках», которые «придумали, основываясь на убеждении, что в порядочном государстве должны быть свои памятники»[565]

. Ближе к концу XIX века идеи охраны исторических памятников, получившие популярность во Франции и Англии, начали играть роль и в возрастании интереса россиян к своему культурному наследию и фольклору. Русские эксперты и законодатели, разрабатывавшие положения об охране исторических памятников, вдохновлялись итальянскими и греческими законами о сохранении древностей. Несмотря на это, приложение европейских моделей к российскому художественному достоянию давало неоднозначные результаты – от национального искусства требовалось, чтобы оно удовлетворяло критерию «самобытности» и в то же время соответствовало европейским стандартам искусства.

В течение долгих лет анализ архитектурного наследия по большей части сводился к проблеме заимствования[566]

. Господствующие представления о заимствованном, неоригинальном характере русской архитектуры, сложившейся якобы под влиянием Византии, приписывали ей не более чем вторичную ценность. В середине XIX века историки искусства продолжали поиск своеобразного «русского стиля»: утверждалось, что русская архитектура преодолела византийское влияние лишь в XVI веке – вместе с возникновением уникального шатрового стиля русских церквей. Соответственно, XVI и XVII века рассматривались как вершина развития оригинального русского архитектурного стиля, на смену которому пришел очередной период культурных заимствований – то есть упадка. Считалось, что сооружения XVIII и XIX веков – эпохи интенсивной «вестернизации», расцвета барокко и классицизма в архитектуре – не достойны сохранения. Поскольку главным критерием оценки стала оригинальность, все здания и произведения искусства, созданные в период «вестернизации», были заранее исключены из категории исторических памятников. Официальная «Записка для обозрения русских древностей» (1851) в качестве рубежа, отделявшего исторические «памятники» от обычных объектов искусства и архитектуры, называла 1700 год[567]

. Точно так же инспекции на предмет выявления их национальной оригинальности подвергались прочие произведения искусства – живописи, скульптуры и прикладного искусства. По иронии судьбы вследствие применения этого критерия не только самым новым, но и древнейшим объектам было отказано в получении статуса памятников истории и искусства. Вплоть до «открытия» русской иконописи в 1890‐х – начале 1900‐х годов русское средневековое религиозное искусство считалось неудачным результатом культурных заимствований из поздней Византии, поделившейся с Россией остатками своей погибающей художественной культуры[568].