Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых

«Сюрприз» также может быть палкой о двух концах: когда Алеша и Грушенька обмениваются луковками, их взаимные «сюрпризы» оказываются благими и целительными. Этот обмен дарами отмечен восприятием благодати, и им не требуется публика. Однако целью подстроенного Колей «сюрприза» является овация, и он срывает вожделенные «аплодисменты» и возгласы «Молодец Красоткин!» [Достоевский 1972–1990, 14: 491], пародирующие заключительную, исполненную благодати сцену романа. Спектакль производит губительный эффект:

Илюша же и говорить не мог. Он смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то ни за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша [Достоевский 1972–1990, 14: 491][303]

.

Возможно, рассказчик слишком великодушен в своей оценке Коли; Алеша же справедливо критикует его:

— И неужели, неужели вы из-за того только, чтоб обучить собаку, всё время не приходили! — воскликнул с невольным укором Алеша.

— Именно для того, — прокричал простодушнейшим образом Коля. — Я хотел показать его во всем блеске! [Достоевский 1972–1990, 14: 492].

Насладившись самовосхвалением, Коля ненадолго забывает о своем самомнении, что дает проблеск надежды: он может

забыться в игре, истинный смысл которой заключается в том, чтобы осчастливить других[304]. Будучи в ударе, Коля дарит свою пушечку. Это — импровизация и готовность отказаться от театральности: «…„уж и так счастливы, так вот вам и еще счастья!“ Сам уж он был очень упоен» [Достоевский 1972–1990, 14: 493].

Впрочем, постепенно Коля осознает реальность Илюшиных страданий, понимает, что мнимым воскрешением собаки неподобающе переключил внимание на себя

и заставил страдать Илюшу: «Но хоть он и корчил, рассказывая, небрежный вид, а всё еще не мог совладать с собою и продолжал как бы сбиваться с тону» [Достоевский 1972–1990, 14: 494]. Он начинает волноваться, что Алеша презирает его — «…вы, кажется, изволите смеяться, Карамазов?» — хотя и «ободрился» спокойствием Алеши, его «простодушнейшим» подтверждением, что он его «очень слушает» [Достоевский 1972–1990, 14: 495].

Расхваставшись, Коля рассказывает присутствующим историю о мертвом гусе, чем вновь напоминает Ивана. Он демонстрирует собственную интеллектуальную bona fides, заявляет о своей «вере» «в народ» [Достоевский 1972–1990, 14: 495][305]. Он бравирует своим умом, щеголяя латинской фразой. Предложив идею, подтолкнувшую его последователя к насилию, Коля презрительно оценивает молодого крестьянина как «дурака». «А вот думаю, о чем гусь думает», — задумчиво произнес он и спросил парня: что будет, «если эту самую телегу чуточку теперь тронуть вперед — перережет гусю шею колесом или нет?» [Достоевский 1972–1990, 14: 495]. Так Иван подначивал Смердякова своей философией вседозволенности, убежденный в том, что его ученик «глуп» [Достоевский 1972–1990, 15: 68] и представляет собой «передовое [то есть „пушечное“] мясо, впрочем, когда срок наступит» [Достоевский 1972–1990, 14: 122].