Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых

Оглядка Коли на Алешу, конечно же, выражает

неприязнь к Алеше, который, как Христос перед Инквизитором, хранит молчание и внимательно слушает. Как и Инквизитор, Коля вступает в борьбу с Алешей: «Вы опять, кажется, не согласны со мной, Карамазов?» — а Алеша отвечает ему с добродушной откровенностью: «„Не согласен“, — сдержанно улыбнулся Алеша». Коля продолжал упорствовать, но «мало-помалу начал вдруг опять задыхаться»: он избавился бы от изучения классических языков, потому что они «отупляют способности»: «„Вот мое полное о них мнение, и надеюсь, что я никогда не изменю его“, — резко закончил Коля. На обеих щеках его показалось по красной точке румянца» [Достоевский 1972–1990, 14: 497–498]. Румянец, которым сопровождается это заявление, напоминает вызов, брошенный Алеше Иваном, настаивавшим, чтобы брат отверг его [Достоевский 1972–1990, 14: 240]. Более того: слова Ивана оказывают воздействие на других, но то же самое можно сказать и о Коле — Смуров поддерживает его идеи «звонким и убежденным голоском». Однако Алеша не отвергает ни Ивана, ни Колю. Он слушает, улыбается, просит пояснений, а затем без всякого снисхождения задает конкретный вопрос: «Ну кто вас этому всему научил?» Коля пытается защищаться: «…я и сам могу понимать, без научения» [Достоевский 1972–1990, 14: 498]. Вскоре мы узнаем, что его наставником, его «прелюбодеем мысли» стал реалист-редукционист Ракитин. В этот момент появляется важный, самовлюбленный доктор, поэтому Коля и его новоявленный и такой необходимый ему наставник выходят на улицу.

В следующей главе, «Раннее развитие», происходит один из самых важных диалогов в романе. Здесь, как и в рассказе Зосимы о «таинственном посетителе», мы видим, что любовное внимание может вызвать метанойю у того, кому предназначается этот дар. Внимание Алеши помогает Коле обрести собственный голос, и он становится для воспитанного только матерью подростка кем-то вроде старшего брата, возможно, даже отца. Алеша направляет внимание Коли на реальное положение дел: «„Илюша умрет. Это, мне кажется, уж наверно“, — грустно ответил Алеша» [Достоевский 1972–1990, 14: 499]. Видя, что Коле очень хочется проявить свои теплые чувства к нему, он «улыбнулся и пожал ему руку» [Достоевский 1972–1990, 14: 499]. Исполненное любви внимание Алеши побуждает Колю проявить уважение к нему, но, «сбиваясь и путаясь», он прячет желание сблизиться с ним за попыткой интеллектуального самоутверждения, полуосмысленными ссылками на литературу и утверждениями о превосходстве своего атеизма. Коля прописывает фирменный ракитинский атеистический реализм так же, как важный доктор прописывает обедневшим Снегиревым невозможное для них лечение «в Си-ра-ку-зах» [Достоевский 1972–1990, 14: 505]: «Я знаю, что вы мистик, но… это меня не остановило. Прикосновение к действительности вас излечит… С натурами, как вы, не бывает иначе» [Достоевский 1972–1990, 14: 499]. На протяжении их беседы Алеша держится «скромно и спокойно» [Достоевский 1972–1990, 14: 500], «светло» улыбается [Достоевский 1972–1990, 14: 504], однако, получив такой рецепт, «удивляется немного»: «От чего излечит?» — «Ну там Бог и прочее» [Достоевский 1972–1990, 14: 499]. Коля опирается на свое скромное знакомство с Белинским и боится, что Алеша «подумает, что он хочет выставить свои познания и показать, какой он „большой“»: «„А я вовсе не хочу выставлять пред ним мои познания“, — с негодованием подумал Коля. И ему вдруг стало ужасно досадно» [Достоевский 1972–1990, 14: 499]. Коля негодует не только из-за того, что его так сильно заботит мнение Алеши, но и из-за того, что пытается обмануть самого себя. Он обнаруживает способность к спасительной самокритике, которая уже недоступна Федору, в силу возраста уже привыкшему верить собственной лжи. Важно, что Коля способен принять правду: когда Алеша откровенно цитирует немецкое изречение о русских школьниках: «Никаких знаний и беззаветное самомнение» — Коля искренне восхищается: «…верниссимо, точь-в-точь!» [Достоевский 1972–1990, 14: 502]. В последнем романе Достоевского Христос и истина рассматриваются как синонимы и никогда, даже гипотетически, не противопоставляются, как в письме писателя Н. Д. Фонвизиной (1854) [Достоевский 1972–1990, 28, I: 176].