Коля учится смиряться с истиной о своей человеческой уязвимости, но для ее принятия требуется время. Как наставник Алеша не стремится к доминированию и щедро поощряет мальчика выражать свои радикальные воззрения, реагируя «тихо, сдержанно и совершенно натурально <…>, как бы разговаривая с себе равным по летам или даже со старшим летами человеком» [Достоевский 1972–1990, 14: 500], то есть так, словно Коля был «на высшей ноге» [Достоевский 1972–1990, 14: 197]. При обсуждении Вольтера Коля ценит то, что Алеша с уважением относится к его свободе, «он как будто именно ему, маленькому Коле, отдает этот вопрос на решение» [Достоевский 1972–1990, 14: 500]. Но «скромно и спокойно» [Достоевский 1972–1990, 14: 500] Алеша также отмечает, что юный Коля подпал под чужое влияние. Когда Алеша упомянул о том, что Коле «еще только тринадцать лет», мальчик «вспыхнул», обвиняя Алешу в том, что тот — своего рода инквизитор: «Помилуйте, вы хотите послушания и мистицизма». Но когда Коля заявляет, что Христос мог бы сыграть видную роль среди революционеров, Алеша решает, что на такое нужно отвечать более энергично: «„Ну где, ну где вы этого нахватались! С каким это дураком вы связались?“ — воскликнул Алеша» [Достоевский 1972–1990, 14: 500]. Алешино восклицание порождено не стремлением одержать верх в споре, но любовью к Христу, разделяемой его создателем Достоевским, у которого даже в молодости, когда он был радикалом, слезы наворачивались на глаза, когда он говорил о Христе[308]
.Чистосердечность Алеши, рожденная его духовным сродством и любовью к Христу, вновь пробуждает в Коле зарождающееся стремление к истине. Он признается, что и в самом деле поддался стороннему влиянию: «Помилуйте, правды не скроешь. Я, конечно, по одному случаю, часто говорю с господином Ракитиным, но… Это еще старик Белинский тоже, говорят, говорил» [Достоевский 1972–1990, 14: 500]. Во второй половине романа дружба Ракитина рассматривается как вредоносная. Позднее в тот же день Алеша даст отпор Мите (который, как и Коля, «жаждал» [Достоевский 1972–1990, 15: 27] живой воды Алешиной дружбы) и напрямик спросит его: «Что он [Ракитин] к тебе так часто повадился? Подружился ты с ним, что ли?» Митя отвечает отрицательно: такие люди «никогда не поймут шутки. Да и сухо у них в душе, плоско и сухо, точно как я тогда к острогу подъезжал и на острожные стены смотрел» [Достоевский 1972–1990, 15: 27]. Поэтому и Коля стремится защититься от соблазнительных логических выкладок Ракитина: «…пожалуйста, не думайте, что я уж такой революционер. Я очень часто не согласен с господином Ракитиным» [Достоевский 1972–1990, 14: 501]. Коля молод и впечатлителен, это потенциальный революционер — из тех, кто примерно через 13 лет после описанных в романе событий — и всего через несколько месяцев после публикации романа — убьет царя Александра II. Однако посредническое влияние Алеши проливает живую воду там, где Ракитин оставил за собой выжженную пустыню.
Для изгнания демона Колиного тщеславия требуется время; деятельная любовь всегда требует времени и никогда не принимает форму «скорого подвига»[309]
. Коля признается, что еще не читал классического произведения литературы, «Евгения Онегина» Пушкина, но испытывает желание с ним познакомиться [Достоевский 1972–1990, 14: 501], а его стремление «выслушать и ту и другую сторону» [Достоевский 1972–1990, 14: 501] указывает на его способность воспринимать полифонию. Однако, почувствовав, что стал серьезно уязвим, он отшатывается, подобно Снегиреву, который, поведав Алеше, как вместе с сыном плакал у камня, снова впадает в свою «злую и юродливую» роль «Словоерсова». [Достоевский 1972–1990, 14: 190]. Вот как парирует Коля:— Скажите, Карамазов, вы ужасно меня презираете? — отрезал вдруг Коля и весь вытянулся пред Алешей, как бы став в позицию. — Сделайте одолжение, без обиняков. — Презираю вас? — с удивлением посмотрел на него Алеша. — Да за что же? Мне только грустно, что прелестная натура, как ваша, еще и не начавшая жить, уже извращена всем этим грубым вздором [Достоевский 1972–1990, 14: 501–502].