Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых

В Колиной исповеди сохраняется лазейка: «Но клянусь вам, я торопился выставить не от тщеславия». Вместе с тем при всем их несовершенстве его слова содержат истину: он тщеславно хвастается у постели Илюшечки, но при этом испытывает искреннюю радость. И снова роман представляет сложную человеческую реальность скорее в виде «и/и», чем «или/или». Более того, Коля стыдится своей радости, потому что она делает его уязвимо восприимчивым к дару сообщества, которого он так жаждет. Однако он также признается в своем желании увидеться с Алешей и сожалеет, что не навестил Илюшу гораздо раньше. Так же, как в «Исповеди» Августина и «Божественной комедии» Данте, обращение требует времени, а не происходит в виде мгновенного прозрения. Коля постепенно превращается из «отчаянного», вызывающего одобрительные взгляды других, в человека, чье истинное призвание может быть найдено только в сообществе, в ответственном отношении к другим людям[311]

.

Оглядка на другого человека как на угрожающего конкурента или презрительного судью, — порождение дьявола. Открытый, внимательный взгляд воплощает христоподобное смирение. Когда Иисус идет на позорное распятие, Он идет на то, чтобы стать «смешным» [Достоевский 1972–1990, 14: 503] и уязвимым для чужого глумления. Алеша подает пример такого смирения в последующем серьезном разговоре, доброжелательно укрепляющем дружбу и предвосхищающем его последнюю беседу с Митей. Как и 14-летняя Лиза в тот же день, Коля признается, что ему нравится разрушать и мучить других:

– <…> О Карамазов, я глубоко несчастен. Я воображаю иногда Бог знает что, что надо мной все смеются, весь мир, и я тогда, я просто готов тогда уничтожить весь порядок вещей. <…> И мучаю окружающих, особенно мать. Карамазов, скажите, я очень теперь смешон?

— Да не думайте же про это, не думайте об этом совсем! — воскликнул Алеша. — Да и что такое смешон? Мало ли сколько раз бывает или кажется смешным человек? Притом же нынче почти все люди со способностями ужасно боятся быть смешными и тем несчастны. <…> Нынче даже почти дети начали уж этим страдать. Это почти сумасшествие. В это самолюбие воплотился черт и залез во всё поколение, именно черт, — прибавил Алеша, вовсе не усмехнувшись, как подумал было глядевший в упор на него Коля [Достоевский 1972–1990, 14: 503].

Алеша здесь глубоко серьезен. Его проницательное суждение о поколении согласуется с данной в романе более широкой картиной, в которой демоническое связано со страхом показаться «смешным»[312]. Вспомним слова Смердякова, сказанные позднее в тот же вечер Ивану: «Слишком стыдно вам будет-с, если на себя во всем признаетесь» [Достоевский 1972–1990, 15: 67]. Иван уходит от него, действительно испытывая жгучий стыд при мысли о необходимости идти к прокурору. Вместо прокурора ему предстоит встреча с чертом. Ферапонт хочет, чтобы его воспринимали как строгого аскета, но, как ни странно, повсюду видит чертей [Достоевский 1972–1990, 14: 153]. Алеша призывает Колю «быть не таким, как все», не бояться насмешек, одобряя то, что он не постыдился «признаться в дурном и даже в смешном» [Достоевский 1972–1990, 14: 504]. Более того, Алеша служит образцом смиренности, когда «как-то хитро, но и с каким-то почти счастьем» Коля замечает, что его собеседник покраснел и что ему «немного <…> стыдно» за их «объяснение в любви»: