Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых

Алеша не только сделает Коле «прививку» против «извращения», но и, что более важно, избавит подростка от боязни чужого мнения о себе как о ничтожном юном бахвале и поможет принять как данность то, что мы, будучи существами общественными, всегда остаемся на виду у других. Однако, как показывает Алеша, мы можем смотреть на других с любовным вниманием. Коля говорит: «Мне <…> вообразилось, что вы меня глубоко презираете» [Достоевский 1972–1990, 14: 503], а Алеша объясняет, что «усмехнулся совсем другому» [Достоевский 1972–1990, 14: 502]: он вспомнил остроумное немецкое высказывание о русских школьниках. Он вдохновляет Колю воскликнуть дурашливое «верниссимо» [Достоевский 1972–1990, 14: 502] и рассмеяться. Инкарнационные реалисты — в отличие от Ракитина — интуитивно ощущают связь между смирением и юмором и способны посмеяться над собой.

Коля робко начинает свою исповедь. Раскаиваясь, он вспоминает и повторяет слова, только что сказанные ему Илюшиной сестрой Ниночкой: «„Зачем вы не приходили раньше?“ И таким голосом, с укором!» [Достоевский 1972–1990, 14: 502]. Упрек Ниночки напоминает упрек Алеши, который, в свою очередь, вызывает в памяти то, как упрекали Иисуса Марфа и Мария: если бы Коля пришел на несколько недель раньше, это могло бы спасти ее брата. Отзвук Евангелия от Иоанна намекает на способность Коли выполнить человеческое предназначение, равняться на образ Христа, без которого «погибли бы мы и заблудились совсем» [Достоевский 1972–1990, 14: 290]. Впрочем, у любого человека достижению такого соответствия должен предшествовать переход к смирению — особенно в форме исповеди. Алеша повторяет упрек Ниночки («Да, очень жаль»), но вместе с тем отмечает, что Коля может стать лучше, если подружится со Снегиревыми, и что его «прелестная натура» произвела радостное впечатление на «благородного» Илюшу [Достоевский 1972–1990, 14: 502].

«Прелестная натура» Коли, его красота и доброта были обезображены, «извращены» капризным своеволием [Достоевский 1972–1990, 14: 503]. Своеволие Коли вызывает беспокойство, проявляющееся после всякой напряженной попытки пожелать того, что не должно[310]

. Однако Коле трудно признать этот факт. Когда Алеша напоминает ему, что его промедление пагубно отразилось на Илюше, Коля расстраивается, а потом признается: «Не говорите мне! Вы меня растравляете. А впрочем, мне поделом: я не приходил из самолюбия, из эгоистического самолюбия и подлого самовластия,

от которого всю жизнь не могу избавиться…» [Достоевский 1972–1990, 14: 503] (курсив мой. — П. К.). Алешино любовное внимание уравновешивает его открытость (допущение дарований Коли и его способности измениться) и завершенность (напоминание Коле о поступках, ответственность за которые остается на нем). Делая признание, Коля начинает отказываться от своего «подлого», даже дьявольского своеволия. «[Я] думал, что вы меня презираете! Если б вы только знали, как я дорожу вашим мнением!» [Достоевский 1972–1990, 14: 503] — сокрушается он. Алеша разглядел «мнительность» Коли — его беспокойство относительно чужого мнения о себе — и читатель вспоминает при этом, как оглядывались на других другие исповедующиеся: госпожа Хохлакова и Михаил, которые исповедовались Зосиме, и Грушенька, исповедовавшаяся Алеше. Подобно этим персонажам, Коля подчеркивает способность Алеши видеть, свое собственное желание «выставиться молодцом» [Достоевский 1972–1990, 14: 503] и сопутствующий ему страх «презрения», а также глубокое и искреннее желание быть по-настоящему увиденным, услышанным и любимым:

— Какой, однако же, у вас глаз, видите, видите! Бьюсь об заклад, что это было на том месте, когда я про гуся рассказывал. Мне именно в этом месте вообразилось, что вы меня глубоко презираете за то, что я спешу выставиться молодцом, и я даже вдруг возненавидел вас за это и начал нести ахинею. Потом мне вообразилось (это уже сейчас, здесь) на том месте, когда я говорил: «Если бы не было Бога, то его надо выдумать», что я слишком тороплюсь выставить мое образование, тем более что эту фразу я в книге прочел. Но клянусь вам, я торопился выставить не от тщеславия, а так, не знаю отчего, от радости, ей-богу как будто от радости… хотя это глубоко постыдная черта, когда человек всем лезет на шею от радости [Достоевский 1972–1990, 14: 503].