Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых

С креста Иисус взывает к Своему Отцу: «Или, или! Лама савахфани?» (Мф. 27:46) — а здесь раздаются очень похожие стоны Илюши: «Папа, папа! Как мне жалко тебя, папа!» [Достоевский 1972–1990, 14: 507]. Подобно Иисусу, Илюша — то пшеничное зерно, которое падает на землю и умирает, чтобы принести плоды — благие плоды Колиной

метанойи, восстановления дружбы в компании мальчиков, отказа Илюшиного папочки не только от спиртного (по крайней мере в данный момент), но и от фальшиво исполняемой им роли «Словоерсова». Здесь Снегирев говорит, горюет и протестует своим истинным голосом, голосом отца. Но, как всегда в этом романе, благодатная связь — «все трое стояли обнявшись и уже молчали» [Достоевский 1972–1990, 14: 507] — быстро затмевается требованиями повседневности[317]

. Когда Коля, плача и не стыдясь своих слез, выбегает в сени, Алеша — почти как авторитетный Зосима — «настойчиво» требует, чтобы Коля «сдержал слово» [Достоевский 1972–1990, 14: 507] и в тот же вечер вернулся в этот бедный дом.

Добродетель входит в привычку только в результате длительной практики. Снегирев не готов постигнуть тайну Писания, на которую ранее указал Зосима: «„Да как мог бы он [Иов], казалось, возлюбить этих новых [детей], когда тех прежних нет, когда тех лишился? Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?“ Но можно, можно» [Достоевский 1972–1990, 14: 265]. Зосима подчеркивает, что со временем, постепенно горе сменяется радостью. Божья благодать, наполняющая и питающая энергией человеческий труд деятельной любви, преодолевает время. Когда сердце разрывается от надрывного горя, «жалкие слова тешат душу» [Достоевский 1972–1990, 14: 326] и уместны:

— Не хочу хорошего мальчика! Не хочу другого мальчика! — прошептал он диким шепотом, скрежеща зубами. — Аще забуду тебе, Иерусалиме, да прильпнет…

Он не договорил, как бы захлебнувшись, и опустился в бессилии пред деревянною лавкой на колени [Достоевский 1972–1990, 14: 507].

Образ Снегирева отсылает нас к «древней Рахили» [Достоевский 1972–1990, 14: 46]. Сейчас не время для утешения. Но даже в состоянии надрыва Снегирев вспоминает 136-й псалом и произносит слова, которые Коля запомнит навсегда: «Что он это такое про Иерусалим… Это что еще такое?» Алеша поясняет: «Это из Библии: „Аще забуду тебе, Иерусалиме“, то есть если забуду всё, что есть самого у меня драгоценного, если променяю на что, то да поразит…» Коля перебивает его: «Понимаю, довольно! Сами-то приходите!» [Достоевский 1972–1990, 14: 508]. Коля тронут, но его командирский тон предвосхищает событие, которое случится во время визита Алеши к другому подростку, Лизе, когда она грозным голосом прикажет ему передать ее письмо Ивану: «Сегодня, сейчас!» [Достоевский 1972–1990, 15: 25][318]. Визит к Лизе — одно из великого множества дел, которые предстояли Алеше в этот ноябрьский день [Достоевский 1972–1990, 15: 12].

Лиза