Инквизиция, ересь и колдовство. «Молот ведьм»

Автор Malleus Maleficarum, активно использовавший формы устной словесности, наглядно продемонстрировал наличие «пласта культуры, являвшегося достоянием всех людей эпохи, но скрываемого (у элиты) официальной теологией, книжностью, античной традицией, а у людей, не причастных латинской образованности, выступающего на первый план», о чем в свое время писал А.Я. Гуревич[213]. Другими словами, Генрих Инститорис, пересказывая расхожий сюжет и внося в него минимальные изменения под ожидания читателей, фактически выступал в роли вполне традиционного сказочника. С той поправкой, что его творчество не допускало ни тени иронии и было убийственно серьезным.

* * *

Здесь мы сталкиваемся с ситуацией, в которой проповедь выступает как социальный механизм, побуждающий к действию. Похожую «механику» можно увидеть на примере крестоносного движения. Как отмечал А.Я. Гуревич, «трудно переоценить степень ее воздействия на социально-психологический климат, в особенности в критические моменты в истории Запада»[214].

Об этом свидетельствует упомянутое раннее письмо Конрада Гельдриха, бургомистра Равенсбурга, эрцгерцогу Сигизмунду Габсбургу. В письме сообщалось, что в город прибыл брат-доминиканец с папской буллой, выступавший с проповедями о ведьмах (Hechexen und Unholden) при большом скоплении народа[215]. Важно подчеркнуть, что речь здесь идет о самом успешном из всех инквизиционных дознаний Генриха Инститориса против ведьм, в результате которого были сожжены Агнесса-банщица и Анна из Миндельхайма. Был ли «брат Генрих Инститорис из ордена проповедников» всегда убедителен в своем красноречии? Инсбрукские материалы дают нам возможность увидеть его в конфликтной ситуации с паствой.

«Когда же черт спихнет монаха прочь? Он не проповедует ни о чем, кроме ереси!..»[216]

. Эти слова некой Хелены Шоберин, находившейся под «тяжким подозрением в ереси» (graviter suspecta de heresi), были дословно записаны Инститорисом по-немецки с последующим переводом на латынь в документе процессуального характера — инструкции, составленной инквизитором-доминиканцем для проведения допроса в свое отсутствие[217]. На этом источнике и само́м деле мы остановимся подробно в Главе 3.2, здесь же ограничимся одной ситуацией — конфликта на проповеди.

За ругательствами последовало несколько еще более недоброжелательных пожеланий в адрес проповедника, наставлявшего паству в истинах христианской веры и предупреждавшего об опасностях злонамеренного колдовства. Формально все эти реплики были адресованы женщинам, находившимся рядом с Шоберин на проповеди. Однако сказаны они были настолько громко, чтобы Инститорис, в тот момент «сеявший среди публики в церкви истины католической веры», мог отчетливо всё услышать и, позднее, записать в переводе на латынь[218].

В этой истории обращает на себя внимание не столько то, что прихожане обмениваются репликами в ходе богослужения (по крайней мере одна из них говорит, тогда как другие ее слушают), но прежде всего степень поляризации сторон. Агрессивное заявление Шоберин, произнесенное в группе женщин, стоявших подле нее, выглядит как признание в ереси для инквизитора и проповедника Генриха Инститориса, который квалифицирует эти слова de jure (asseruit certis mulieribus cum ea stantibus esse hereticam dicens hec verba). Далее в инструкции следует утверждение, что Шоберин призналась во всем, будучи схваченной (Hec omnia confessa est in captivitate). Фраза обвиняемой повторяется дважды: по-немецки как прямая речь (er bredigit nüst dan ketzerei

) вместе с емкими ругательствами в адрес проповедника и позднее — в переводе на латынь, основной язык процессуальных документов (quod nil aliud predicassem nisi contra unhulen).

Инститорис, явно отдававший предпочтение латыни, фиксирует исходный вариант фразы как доказательство прежде всего неприятия обвиняемой догматов веры, провозглашаемых на проповеди. Но возможно также и то, что Инститорис видел в исходной немецкой фразе магическую составляющую.

В других обвинениях против Шоберин также упоминался случай публичного проклятия, и здесь Инститорис вполне мог подозревать попытку расправиться с ним лично. Самое интересное в этой ситуации — последовательная позиция женщины: уже на допросе она «ответила, что и после освобождения никогда [впредь] не желает посещать мои проповеди» (asserebat, quod et in futurum nunquam vellet post relaxationem visitare sermones meos).