Инквизиция, ересь и колдовство. «Молот ведьм»

Из всего обширного нарратива я привожу здесь только небольшие отрывки, содержащие описание кульминационного момента — неудачного опыта изгнания демона из одержимого посредством реликвии (здесь — колонна, якобы привезенная из храма Соломона, на которую некогда вознесся Христос[225]). Причиной несчастья, со слов самого пострадавшего, стало злонамеренное колдовство (maleficium): «Женщина-ведьма нанесла мне этот недуг»

[226]. Далее следует тривиальная история о конфликте на проповеди, который повлек за собой наведение порчи. Однако наиболее интересным мне представляется «симптоматика» одержимости, как ее описывает сам пострадавший:

«Я лишаюсь способностей разума только тогда, когда собираюсь служить божественному или же посетить святые места. Преимущественно же демон, по его собственным словам, сказанным мне, говорил, что поскольку столь великое неудовольствие испытывал он на [моих] проповедях к народу, так что теперь он никоим образом не позволит мне проповедовать»[227].

Приведенный ранее эпизод кульминации сеанса экзорцизма интересен тем, что в нем содержится отсылка к одному из человеческих пороков, которая заявлена через диалог (вернее — триалог) его участников — экзорциста, демона и одержимого. Большинство исследователей сходятся во мнении, что под неназванным пороком здесь подразумевается содомия. Однако неясность не оставляет нас при попытке объяснить, почему именно ломбардцы отождествляются с этим пороком.

П.Дж. Максвелл-Стюарт полагает, что за ломбардцами действительно закрепилась подобная слава, ссылаясь на случай казни по аналогичным обвинениям восемнадцати солдат, происходивших из этой области, в канун Рождества 1474 г. в Бургундии[228]. Если бы не намеки на непристойные отношения, мы могли бы предположить, что слова демона подразумевают широкое распространение колдовства в этом регионе. В пользу этого свидетельствует ряд ведовских процессов, а также демонологическое сочинение Иеронима Висконти (подробнее — см. Главу 2.1).

Однако сексуальный подтекст эпизода невозможно игнорировать, и потому я должен привести интерпретации других историков. К.С. Мэккей иронично замечает, что кто-то из упомянутых в примере лиц — то ли демон, то ли автор (Инститорис) — допустил ошибку, перепутав ломбардцев с тосканцами. Ведь именно Флоренция, крупнейший город этой области, отождествлялся с гомосексуальностью как в Италии, так и в Германии. В качестве доказательства исследователь приводит такие немецкие жаргонизмы раннего Нового времени, как florenzer («флорентиец») и

florenzen (буквально — «флорентировать»)[229].

Самое экстравагантное объяснение этого эпизода дает У. Стефенс. По его мнению, слово «ломбардцы» здесь обозначает не этническую группу (sic!), а профессию: ростовщичество. Далее исследователь поясняет свою мысль тем, что итальянских ростовщиков ненавидели почти так же, как и их еврейских «коллег», используя при этом близкие способы диффамации. Эвфемистическое словоупотребление автора «примера» подразумевает, что дьявол богемского священника обвиняет итальянских ростовщиков в содомии[230]

.

Остается неясным, как именно страх перед неопределенным кругом итальянских гомосексуалистов мог препятствовать демону покинуть человеческое тело (текст источника напрямую увязывает нежелание демона уходить с наличием «ломбардцев» — propter Lombardos [lumbardos]| egredi nollet). Однако для нас представляется важным, что здесь «пример» демонстрирует наложение реалий человеческой и демонической природы, которое парадоксальным образом акцентирует тему сексуальности.

Еще более отчетливо это проявляется в другом эпизоде данного примера, где демон реагирует на церковь или образ «Девы славнейшей» (virginis gloriose[æ], т. е. Девы Марии): «Тут дьявол заставлял [священника из Богемии] далеко высовывать язык из губ его. Когда же спрашивали, не мог ли он удержать его, отвечал тот: ”Менее всего того я желаю. Однако пользуется он [демон] всеми моими членами и органами — горлом, языком, легкими, чтобы говорить или кричать, как он того пожелает“»[231].

И здесь мы наблюдаем всё тот же диалог на три персоны, в котором демон выражал свое присутствие (равно как и свою природу) жестом, тогда как люди изъяснялись словами. В истории об экзорцизме демон использовал человеческое тело как орудие агрессии, находясь внутри него. В приведенном мной ранее отрывке он заставлял свою жертву кусать колонну, на которой некогда находился Спаситель, и говорил двусмысленности человеческими устами. И, наконец, проявил себя жестом, однозначно демонстрирующим инфернальное присутствие в человеке, — далеко высунутым языком, который, как показал А.Е. Махов, в средневековой образности обладал широким спектром значений: от угрозы до непристойной похотливости[232].