Инквизиция, ересь и колдовство. «Молот ведьм»

Основываясь на этом соображении, мы можем сделать вывод, что экзорцизм является прежде всего практикой, вписанной в контекст традиции. Причем — практикой, заявляющей о себе прямым действием (или — сообщением о таковом, как показывает «пример» священника из Богемии).

Я позволю себе привести некоторые наблюдения А. Магги, которые представляются мне значимыми в контексте обсуждаемой проблемы: «Экзорцизм является частью того, что авторы-доминиканцы определяли как "словесные средства" против всех недугов, включая эпилепсию. В отличие от мощей, камней и трав, тем не менее экзорцизм, как и ведовской процесс, является активной процедурой, имеющей своей целью не только противостоять злу, но и устранить его. Экзорцизм близок ведовскому процессу в том, что обе операции заставляют демонов проявить собственные языки, сделав их тем самым уязвимыми для контрриторики людей. Другими словами, экзорцисты и инквизиторы способны искоренить зло только до такой степени, до какой оно само становится видимым (лингвистическим) знаком и таким образом становится жертвой дискурса, призывающего к искоренению зла как такового»[238].

Таким образом, экзорцизм — это прежде всего обряд, повторяющий некую последовательность слов и действий, искажение которой ведет к потере эффективности в противостоянии с демонами. Этим обстоятельством объясняется избирательность Генриха Инститориса, который цитировал богословские рассуждения Иоганна Нидера, но полностью проигнорировал его «примеры» в отношении экзорцизма.

Как показало исследование Г. Кланицая, ситуация одержимости трактуется автором Fomicarius в контексте интереса к таким явлениям, как видения и экстаз, часто имеющим неопределенное (как божественное, так и демоническое) происхождение

[239], но не злонамеренное колдовство (maleficium). В теоретическом плане Нидер рассматривает экзорцизм как средство от одержимости в сравнении с другими церковными средствами — таинствами Евхаристии и исповеди, мощами святых, молитвами[240]. Этот подход был в значительной степени пересмотрен усилиями «брата Генриха из Шлеттштадта», увязавшего экзорцизм с преследованиями ведьм, как указывает Ф. Янг[241].

Таким образом, Генрих Инститорис, возможно сам того не желая, смог систематизировать ранее написанное об экзорцизме, сделав его более понятным для возможных последователей. В этом отношении соответствующие главы Malleus Maleficarum

можно рассматривать как один из опытов кодификации практики, приведения ее к нормативному образцу. В католической церкви этот процесс завершится после окончательного оформления Rituale Romanum (1614)[242].

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что именно как практика экзорцизм оказался катализатором оживленной дискуссии об отношении души и тела между католиками и протестантами в Аугсбурге 60–70 гг. XVI в.[243] Позднее, уже в эпоху Просвещения, экзорцизм пережил свой последний триумф в виде парадоксальной популярности священника-экзорциста Иоганна Йозефа Гасснера (Johann Joseph Gassner, 1727–1779)

[244].

Попытка упорядочивания экзорцизма предполагала не только некую абстрактную (чтобы не сказать — бюрократическую) рутину с рекомендацией дозволенных форм проведения, но также и символическую составляющую. Она заключалась в оформлении церковной практики через ряд узнаваемых образов. Между личным опытом и попытками выбрать «правильные» формулы, с одной стороны, и сообщениями агиографии о раннехристианских святых — с другой, должна была появиться фигура, которая могла связать между собой эти две компоненты. Такой фигурой неожиданно оказывается Фома Аквинский — известный теолог и брат ордена проповедников.

История обретения целомудрия этим человеком известна благодаря небольшому нарративу, который присутствует и в Formicarius[245], и в Malleus Maleficarum

[246] — «брат Генрих из Шлеттштадта» просто перенес в свое сочинение всю подборку «примеров» из трактата предшественника, посвященную обретения целомудрия различными святыми (к остальным exempla мы обратимся в Главе 4.3). Эта ситуация цитирования хорошо иллюстрирует особенности отбора информации и аргументацию авторов-доминиканцев в вопросе противостояния греху. Сам сюжет, пересказанный двумя доминиканцами XV в., копирует повествования агиографии и объединяет в одной фигуре несколько уровней смысла — историю брата по ордену, канонизированного святого и схоластического «авторитета» (auctoritas). Последний аспект особенно интересен, поскольку в своих трудах Фома дважды обращался к теоретическому объяснению практики экзорцизма[247].