Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

Читаем у И.А. Бродского: «Если поднести микрофон Солженицыну, он выложит тебе всю свою философию. Думаю, что это колоссальный моветон. Дело писателя – создавать художественную литературу для развлечения общественности. Писатель может вторгаться в государственную политику только до той степени, до которой политика государства вторгается в сферу его профессиональной деятельности. Если государство начинает тебе диктовать, что ты должен писать, – можешь на него огрызнуться. Не исключено, что мое отношение к этой проблеме определяется тем, что я пишу стихи. Если бы я писал прозу, возможно, я рассуждал бы иначе. Не знаю. То, что говорит Солженицын, – монструозная бредятина. Как политик он полный нуль. Обычная демагогия, только минус изменен на плюс… Что касается языка Солженицына, могу сказать лишь одно: это не русский язык, а славянский. Впрочем, это старая история… Как каждый знаменитый писатель, он слышал, что у такого писателя должен быть собственный стиль. Что выделяло его в 1960–70-х годах? Не язык, а фабула его произведений. Но когда он стал великим писателем, он понял, что ему должна быть присуща своя собственная литературная манера. У него ее не было, и он поставил задачу ее создать. Стал использовать словарь Даля. Хуже того, когда он писал “Красное колесо”, он узнал, что уже был подобный писатель, Джон Дос-Пассос. Предполагаю, что Солженицын его никогда не читал – если и читал, то в переводах. Что сделал Солженицын. Позаимствовал у Дос Пассоса принцип “киноглаза”. А чтобы кража не бросалась в глаза, стал излагать тексты, в которых он применял этот принцип, размером гекзаметра. Вот все, что я могу тебе сказать о языке Солженицына… Солженицын не понимал и не понимает одной простой вещи. Он думал, что имеет дело с коммунизмом, с политической доктриной. Не понимал, что имеет дело с человеком… Это русская провинциальная тенденция во всем, что происходит, во всяком страшном опыте видеть руку Провидения».

Разумеется, предложенные выше цитаты являются лишь вершиной того айсберга, который на протяжении последних десятилетий (на момент полемики Бродского и Солженицына) двигался по водам Атлантики от Нормандии и Ла-Рошели до Нью-Йорка и Филадельфии (и обратно).

И не то чтобы раскол внутри русского эмигрантского сообщества был спровоцирован вездесущей «конторой» (разумеется, среди взаимных обвинений наших новых «западников» и «славянофилов» первое место занимало обвинение в сотрудничестве с КГБ, и не всегда беспочвенно).

Просто широта мировидения русского человека (кстати, именно эту «широту» и предлагал сузить Федор Михайлович) предполагала лишь крайние формы своего проявления, русский центрист был или незаметен, или слишком робок, или, в конце концов, приравнивался к предателю и приспособленцу. Это был (и остается по сей день) своего рода нравственный перфекционизм – максимально громкий, даже крикливый, ориентированный в первую очередь на пассионариев, на харизматические личности, но при этом абсолютно зависимый от объективных обстоятельств и потому беззащитный при всей своей внешней браваде.

Иосиф Бродский: «На протяжении этого столетия русскому человеку выпало такое, чего ни одному народу (ну, может быть, китайцам досталось больше) не выпадало… Мы увидели абсолютно голую, буквально голую основу жизни. Нас раздели и разули, и выставили на колоссальный экзистенциальный холод. И я думаю, что результатом этого не должна быть ирония. Результатом должно быть взаимное сострадание. И этого я не вижу. Не вижу этого ни в политической жизни, ни в культуре. Это тем горше, когда касается культуры, потому что в общем-то самый главный человек в обществе – остроумный и извивающийся».

Интересно, что в данном случае Иосиф говорит о самом себе, полностью признавая болезненное раздвоение собственного сознания: с одной стороны, страдающий, сопереживающий художник, а с другой, – поэт – участник трагифарса, где у каждого своя маска, причем уже давно приросшая к лицу.

Так, например, Бродский помогал Сергею Довлатову, Юзу Алешковскому, Эдураду Лимонову, связывая их с издателями и снабжая рекомендательными письмами. При этом он не принимал Сашу Соколова и Василия Аксенова, хотя идеологически они были очень близки, в то же время пикировался с Солженицыным, с которым идеологически они находились на разных планетах. И одновременно в ответ на поддержу получал от Эдички обвинения в шарлатанстве и буржуазности.