Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

Из воспоминаний Михаила Барышникова: «Сохранилось много фотографий, когда я снимал Иосифа, а он – меня. Помню, у него была хорошая камера. Nikon. Серьезная такая, камерка… С широкоугольником… когда мы шли гулять, то всегда брали две пленки. Одна пленка – он меня снимает, другая – я его снимаю… Он считал, что он больше фотограф, чем поэт… Он действительно любил фотографию и ценил ее. “Семейные карточки” – его выражение. “Вот это – настоящие карточки”, – он говорил… Я снимал. Иосиф говорил: “Эти карточки должны остаться на всю жизнь”».

С учетом того, что архив Бродского, согласно его воле, будет открыт только в 2046 году (через 50 лет после смерти Иосифа Александровича), словам великого танцовщика Михаила Николаевича Барышникова остается только верить.

И остается лишь предполагать, каковы были эти «настоящие карточки».

Иосиф на фоне кирпичной стены.

Барышников отражается в витрине магазина.

Иосиф закуривает рядом с телефонной будкой.

Барышников висит на турнике на спортивной площадке.

Иосиф стоит посреди пустой улицы с закрытыми глазами.

Барышников замер в позе танцующего сатира.

Иосиф изумленно смотрит на счетчик кадров на своем фотоаппарате.

Барышников указывает на номер дома – 36.

Вот и пленка закончилась, отснято 36 кадров.

Иосиф, конечно, чувствует разочарование:

… где еще, кроме разве что фотографии,

ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела,

глумлива?

Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает

о своем бесправии.

Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.

Разумеется, он помнит ту старинную черно-белую фотографию, на которой Марина Басманова стоит на платформе Московского вокзала – длинные волосы, обрезанные ниже плеч, бледный, словно заснеженный лоб, настороженный и в то же время сосредоточенный взгляд, устремленный куда-то мимо объектива фотокамеры. Здесь она так напоминает Зару Леандер, которая своим низким, почти мужским голосом исполняла любимую песню Иосифа «Die Rose Von Nowgorod» на музыку итальянского композитора Нино Рота.

Тогда еще «Воркутинский» подавали на второй путь.

Разочарование, переходящее в обиду, обида – в гнев, гнев – в безразличие.

Свое последнее стихотворное послание МБ (Марине Басмановой) Бродский напишет в 1992 году, за четыре года до смерти.

Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне.

Зеркальце там не слыхало ни о какой царевне.

Речка тоже рябит; а земля в морщинах —

и думать забыла, поди, о своих мужчинах.

Там – одни пацаны. А от кого рожают,

знают лишь те, которые их сажают,

либо – никто, либо – в углу иконы.

И весною пахать выходят одни законы.

Езжай в деревню, подруга. В поле, тем паче в роще

в землю смотреть и одеваться проще.

Там у тебя одной на сто верст помада,

но вынимать ее все равно не надо…

Вполне возможно, что «Воркутинский» с Московского вокзала в те места и направлялся.

Иосиф Бродский: «Что роднит память с искусством, так это способность к отбору, вкус к детали. Лестное для искусства (особенно для прозы), для памяти это наблюдение должно показаться оскорбительным. Оскорбление, однако, вполне заслужено. Память содержит именно детали, а не полную картину сценки, если угодно, но не весь спектакль. Убеждение, что мы каким-то образом можем вспомнить все сразу, оптом, такое убеждение, позволяющее нам как виду продолжать существование, беспочвенно. Более всего память похожа на библиотеку в алфавитном беспорядке и без чьих-либо собраний сочинений…

Всякое сказанное слово требует какого-то продолжения. Продолжить можно по-разному: логически, фонетически, грамматически, в рифму. Так развивается язык, и если не логика, то фонетика указывает на то, что он требует себе развития. Ибо то, что сказано, никогда не конец, но край речи, за которым – благодаря существованию Времени – всегда нечто следует. И то, что следует, всегда интереснее уже сказанного – но уже не благодаря Времени, а скорее вопреки ему».