Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

Затем старик отходит назад, выпуская вперед бабку с аккордеоном.

При более детальном рассмотрении бабка оказывается вовсе и не бабкой, а пожилой, благообразного обличия женщиной в надвинутой на самые глаза мохнатой мохеровой шапке, безразмерном пальто и резиновых ботах, приобретенных на «Красном треугольнике», думается, лет тридцать назад.

Меха аккордеона делают глубокий шипящий вдох, потом выдох, и низкий грудной голос начинает медленно и величаво, на мотив, отдаленно напоминающий «Выхожу один я на дорогу», выползать из-под мохеровой шапки:

Перед этим горем гнутся горы,

Не течет великая река,

Но крепки тюремные затворы,

А за ними «каторжные норы»

И смертельная тоска.

Для кого-то веет ветер свежий,

Для кого-то нежится закат —

Мы не знаем, мы повсюду те же,

Слышим лишь ключей постылый скрежет

Да шаги тяжелые солдат…

На словах «для кого-то веет ветер свежий» к исполнению подключается старик, чей голос, впрочем, едва различим в однообразном грохоте колес на стыках и угрожающем дыхании аккордеона фирмы «Weltmeister».

Эта странная процессия начинает двигаться по вагону.

В древнегреческом театре хоровая песня, которая исполнятся в движении, во время выхода на сцену по открытому коридору, называется парод.

Открытый коридор в данном случае тоже движется, раскачивается, хлопает раздвижными тамбурными дверями, а мимо него проносятся бетонные заборы, гаражи, промзоны, садовые участки, платформы.

Платформы «Левашово», «Песочная» и «Белоостров» электропоезд проследует без остановок.

Какие-то пассажиры подают музыкантам, какие-то как занимались своими делами, так и занимаются. Например, мужики на скамейке напротив пьют «Балтику Тройку».

Разве что один из них, пригубив, вдруг выдает, задумчиво уставившись в окно:

– А мне все-таки как-то больше Цветаева нравится…

1962 год.

После Парголово Иосиф еще какое-то время принимал участие в общем разговоре о сути литературного творчества, а потом и совсем замолчал, стал смотреть в окно.

Из эссе Иосифа Бродского «Поэт и проза»: «Всякое сказанное слово требует какого-то продолжения. Продолжить можно по-разному: логически, фонетически, грамматически, в рифму. Так развивается язык, и если не логика, то фонетика указывает на то, что он требует себе развития. Ибо то, что сказано, никогда не конец, но край речи, за которым – благодаря существованию Времени – всегда нечто следует. И то, что следует, всегда интереснее уже сказанного – но уже не благодаря Времени, а скорее вопреки ему. Такова логика речи…

Служенье Муз прежде всего тем и ужасно, что не терпит повторения: ни метафоры, ни сюжета, ни приема. В обыденной жизни рассказать тот же самый анекдот дважды, трижды – не преступление. На бумаге же позволить это себе невозможно: язык заставляет вас сделать следующий шаг – по крайней мере, стилистически. Естественно, не ради вашего внутреннего (хотя впоследствии оказывается, что и ради него), но ради своего собственного стереоскопического (-фонического) благополучия. Клише – предохранительный клапан, посредством которого искусство избавляет себя от опасности дегенерации. Чем чаще поэт делает этот следующий шаг, тем в более изолированном положении он оказывается.

Многие вещи определяют сознание помимо бытия (перспектива небытия, в частности). Одна из таких вещей – язык».

Перед глазами проносятся покосившиеся деревянные заборы дачных участков, пристанционные магазины, стоящие у подножья железнодорожной насыпи на полосе отчуждения дети, которые машут руками пролетающей мимо электричке.

Воротишься на родину. Ну что ж.

Гляди вокруг, кому еще ты нужен,

кому теперь в друзья ты попадешь?

Воротишься, купи себе на ужин

какого-нибудь сладкого вина,

смотри в окно и думай понемногу:

во всем твоя одна, твоя вина,

и хорошо. Спасибо. Слава Богу…

На подъезде к Комарово допили бутылку Кара-Чанаха.

Сидевшая на соседней скамейке тетка в коротком двубортном пальто, более похожем на пиджак (Иосиф сразу же вспомнил историчку Лисицыну), неодобрительно косилась на компанию.

Потом курили в тамбуре, Бобышев и Рейн даже пытались тут читать свои стихи.

Найман о чем-то оживленно беседовал с Мариной.

Иосиф изумился – оказывается, она умеет оживленно беседовать!

От платформы до «будки» Ахматовой шли словно через лес, хотя и через дачный поселок. Дома, построенные здесь еще в начале века, терялись на дне бесконечной, сумрачной в любое время года чащи, что тянулась до Финского залива.