Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

с колоссальными лосями.

Там леса,

а на лесах там

я живу,

анализатор,

кукареканья медведя,

кукованья сатаны,

кряканья болотной меди,

рева солнечных синиц!

Ну, а песни? Очень надо!

Я давно не сочиняю.

И ни петь и не писать,

только слушать песни пса!

Пес поет в моих хоромах,

чудо песня! хороша! –

смесь хорала и хавроньи,

случка баржи и моржа!

Иосиф поднимает голову и смотрит на вершины сосен, которые раскачивает ветер. Потом опускает взгляд: ржавый остов баржи почти целиком ушел в прибрежный песок и весьма напоминает теперь скелет доисторического чудовища или левиафана, давно усопшего и забытого среди гранитных глыб в дюнах Финского залива. Вот повисла на ошейнике цепная собака у соседских ворот, почти подавилась собственным лаем, выпучила глаза, вращает ими, но все равно ничего не может увидеть, ведь открытая пасть полностью застила ей изображение.

А домик Ахматовой и не разглядеть, потому что он прячется среди стволов деревьев. Из-за забора кажется, что они (стволы деревьев – сосен, елок) водят хоровод вокруг «будки» (так свое обиталище называла Ахматова), и подойти к дому невозможно, не походив вместе с ними кругами, не расшвыривая ногами хрустящие шишки.

Походили, поводили хоровод, расшвыряли, подошли наконец и ко крыльцу.

Первое, что сказала Анна Андреевна, увидев Марину Басманову в тот приезд: «Тоненькая, умная и как несет свою красоту! И никакой косметики. Одна холодная вода!»

В домике было холодно и сыро. Поставили чайник на плиту.

Пока Бобышев растапливал печь, на столе разложили привезенные угощения, ну и разлили, разумеется (Ахматова предпочитала водку). Вдруг Анна Андреевна, не сводя с Бродского свой тяжелый пристальный взгляд, сказала: «Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит; вам же не могут нравиться мои стихи!»

Бродский конечно же, сразу разволновался, побледнел, начал говорить много и эмоционально. Марина с интересом наблюдала за ним.

Иосиф Бродский: «Я, конечно, взвился, заверещал, что ровно наоборот. Но до известной степени, задним числом, она была права. То есть в те первые разы, когда я к ней ездил, мне, в общем, было как-то не до ее стихов. Я даже и читал-то этого мало. В конце концов, я был нормальный молодой советский человек. “Сероглазый король” был решительно не для меня, как и “перчатка с левой руки” – все эти дела не представлялись мне такими уж большими поэтическими достижениями. Я думал так, пока не наткнулся на другие ее стихи, более поздние».

Выходит, что тогда в Комарово, когда «взвился» и «заверещал», обманул, не решился согласиться с хозяйкой «будки». Вернее, нашел себе оправдание, что иной ответ выглядел бы по крайней мере невежливо, бестактно, даже по-хамски выглядел бы. И уже когда последовали объяснения, то все поняли, что Ахматова была права.

Поставим памятник

в конце длинной городской улицы

или в центре широкой городской площади,

памятник,

который впишется в любой ансамбль,

потому что он будет

немного конструктивен и очень реалистичен.

Поставим памятник,

который никому не помешает…

Чайник закипел на плите, но о нем все забыли, и он был уже почти неразличим в клубах густого, клокастого пара.

…Поставим памятник,

мимо которого мы будем спешить на работу,

около которого

будут фотографироваться иностранцы.

Ночью мы подсветим его снизу прожекторами.

Поставим памятник лжи.

А ведь это и есть настоящий русский спор в стиле Феодора Михайловича о лжи во благо.

Да, в годы юности больше нравилась Цветаева своей болезненной истеричностью, своими немыслимыми и парадоксальными поворотами и дерзновенным, а порой и просто запредельным экспериментированием со словом.

Ахматова же, напротив, казалась статуарной, напоминала памятник Екатерине II Михаила Осиповича Микешина перед Александринкой.

Но со временем и, вероятно, с жизненным опытом пришло понимание чего-то более глубокого в поэзии Ахматовой, не лежащего на поверхности, сокровенного и аскетического в своем роде.

Впоследствии Бродский скажет: «Ахматова учит сдержанности».