Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

Да, понять начинающему поэту этот урок непросто. Особенно когда вдохновение приходит внезапно, и нет ни сил, ни желания, ни умения встречать его рассудительно и величаво. Слишком безгранично к нему доверие и слишком всеобъемлющ страх, что оно пришло в последний раз. Находясь в подобном экзальтированном состоянии, велика опасность пасть жертвой трюизмов, чтобы потом с настойчивостью, достойной лучшего применения, доказывать читателю и, конечно, себе, что общее место ни что иное, как часть авторского замысла, прием, оригинальная находка, которая при этом совершенно не оригинальна.

В этой связи вспоминаются очень точные рассуждения Андрея Битова в «Пушкинском доме» о писательских секретах, которые раскроют лишь годы и количество написанных страниц: «Человек, впервые взяв перо в руки, еще смущенный эти неожиданным позывом… этот человек уже столкнулся с феноменом литературы: хочет или не хочет – он выдаст свою тайну… Потому что стиль есть отпечаток души столь же точный, столь же единичный, как отпечаток пальца есть паспорт преступника». Стиль как улика!

Хотя в глубине души художник, конечно же, знает правду о самом себе, но воспринимает данность как истину. Не в последней инстанции, разумеется, но по крайне мере как попытку испытать самого себя, когда результаты неопределенны, а достижения сомнительны.

Из эссе Иосифа Бродского «Кошачье “Мяу”»: «Если истина о вещах не была добыта до сих пор, мы должны приписать это чрезвычайной неуступчивости мира, а не отсутствию усилий. Другим объяснением, конечно, является отсутствие истины; отсутствие, которого мы не принимаем из-за его колоссальных последствий для нашей этики.

Этика – или, выражаясь менее пышно, но, возможно, более точно, попросту эсхатология – в качестве движителя науки? Возможно; в любом случае, к чему действительно сводится человеческое исследование – это к вопрошанию одушевленным неодушевленного. Неудивительно, что результаты неопределенны, еще менее удивительно, что методы и язык, которые мы используем при этом процессе, все больше и больше напоминают саму материю».

Со временем сдержанность становится единственной возможностью защититься от языка, который всеяден. Ведь он заполняет все пустоты сознания и создает прямую угрозу быть погребенным в его многовековой толще, как на дне Финского залива. А пока гимн языку разносился над дюнами, гранитными валунами и ржавым остовом баржи, что почти целиком ушел в прибрежный песок.

Но не является ли этот гимн самоцелью? Вот в чем вопрос, на который и пытались ответить во время комаровских посиделок.

Отвечали по-разному, и в этом хоре каждый имел свой голос.

Дмитрий Бобышев:

Зрит ледяное болото явление светлой богини…

Пенорожденная – вниз головою с небес

в жижу торфяно-лилейную под сапоги мне

кинулась, гривной серебряной, наперерез.

Бедная! Белая – в рытвине грязной она отразилась…

Видно, и в самой ледащей из наших дорог —

лишь бы вела! – с ней замешана общая милость

низкому озеру Вялью и острову Милос,

и пригодится для чуда любой завалящий предлог.

Вот и гляди в оба глаза на мокрые волглые глади:

чахлые сосны, коряга застряла как хряк,

да лесопилка сырая вся чиркает сзади;

в кучу слежались опилки, и будка на складе

в серых подтеках глядит – отвернись от меня, Бога ради!

Это ведь родина. Что же ты плачешь, дурак!

Анатолий Найман:

Звонил Ленгаз, вошла Госбезопасность:

«Едва не угнан в Осло самолёт,

а вы предпочитали время года,

когда желтеют листья на дубах,

клубится зной и хлещет дождь со снегом

и фонари темнеют белой ночью —

по-шведски “солнце в полночь”…

Что, молчальник,

расколетесь теперь-то?»

Ах, начальник,

когда-нибудь, когда не будет нас

и встанет Пермь на месте Ленинграда

и раньше срока вскроются каналы,

в такую же придурочную ночь

какой-нибудь казах или эстонец,

раздав багры и надувные лодки

энтузиастам из числа учёных,

туристам, взявшим массовостью спорт,