Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

и наркоманам, трущимся в «Сайгоне»,

собьёт две-три специальных опергруппы

ловить в Неве всплывающие трупы.

Евгений Рейн:

Уже переломился календарь, видна зимы

бессмысленная даль,

К морозу поворот и новый год и множество

еще других забот.

Держаться надо, надо в декабре, когда снега и сумрак

во дворе,

И за окном бесчинствует зима, держаться надо —

не сойти с ума.

И надо одеваться потеплей и надо возвращаться

поскорей

К себе домой, где греется обед и закрывает вас

от всяких бед,

Зимы и вьюги, теплая жена, где все за вас

и крик и тишина.

И к двери осторожно подойдя, сказать себе

минуту погодя,

«Нет, рано еще, рано, не пора». Зима, зима —

ужасная пора…

Иосиф Бродский:

Птица уже не влетает в форточку.

Девица, как зверь, защищает кофточку.

Подскользнувшись о вишневую косточку,

я не падаю: сила трения

возрастает с паденьем скорости.

Сердце скачет, как белка, в хворосте

ребер. И горло поет о возрасте.

Это – уже старение.

Старение! Здравствуй, мое старение!

Крови медленное струение.

Некогда стройное ног строение

мучает зрение. Я заранее

область своих ощущений пятую,

обувь скидая, спасаю ватою.

Всякий, кто мимо идет с лопатою,

ныне объект внимания.

Правильно! Тело в страстях раскаялось.

Зря оно пело, рыдало, скалилось.

В полости рта не уступит кариес

Греции древней, по меньшей мере.

Смрадно дыша и треща суставами,

пачкаю зеркало. Речь о саване

еще не идет. Но уже те самые,

кто тебя вынесет, входят в двери.

В Ленинград вся компания возвращалась на последней электричке.

Ахматова провожала гостей, а потом еще долго стояла на веранде у стеклянной двери и смотрела, как деревья в темноте собираются вокруг ее «будки» таким образом, чтобы уже никто не мог к ней подойти.

Утром они, конечно, расступятся.

1993 г.

Когда мужики, наконец, допили «Балтику Троечку», то стали обсуждать только что прослушанную песню на стихи Ахматовой.

Песня, конечно, им понравилась, потому что были в ней грусть и чувство.

Разве что один из слушателей, все это время задумчиво смотревший в окно, проговорил:

– А мне все-таки как-то больше Цветаева нравится…

– Она повесилась, – участливо подхватил сосед, – жалко ее.

Мужики подавленно замолчали.

– Ладно, надо покурить, – нарушил грохочущую тишину электрички сидевший рядом с проходом молодой парень в куртке-бомбере с нашивкой Los Angeles Lakers.

Сказано – сделано: положив на скамейки сумки, мужики удалились в тамбур и, судя по активной жестикуляции куртки Los Angeles Lakers и любителя Цветаевой, разговор о поэзии, переложенной на музыку, продолжился.

Проехали Репино.

На платформе в Комарово из электрички вышли человек десять, не более, и уныло побрели к лесу.

Молодящегося старика в кирзовых сапогах и его благообразной супруги в мохнатой мохеровой шапке с аккордеоном фирмы «Weltmeister» среди них, конечно, не было.

Интродукция перед Восьмым Эписодием

Выступая в 1934 году на Первом съезде советских писателей, Максим Горький сказал:

«Уважаемые товарищи, мне кажется, что здесь чрезмерно часто произносится имя Горького с добавлением измерительных эпитетов: великий, высокий, длинный и т. д. (Смех.)

Не думаете ли вы, что, слишком подчеркивая и возвышая одну и ту же фигуру, мы тем самым затемняем рост и значение других? Поверьте мне: я не кокетничаю, не рисуюсь. Меня заставляют говорить на эту тему причины серьезные. Говоря фигурально, все мы здесь, невзирая на резкие различия возрастов, – дети одной и той же очень молодой матери – всесоюзной советской литературы.

Измерение роста писателей – дело читателей. Объяснение социального значения произведения литературы – дело критики…