Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

Гранин говорил о Бродском: «Политическое лицо Бродского было нам известно. Я знаю, что он представлял собою два года тому назад. Сейчас тоже не убеждён в том, что он стал думать по-другому. Я бы лично сказал, что его с более чистой совестью надо было судить по политической статье, чем за тунеядство. Но это дело не моей компетенции… по существу сегодняшнего вопроса я хотел ещё сказать одно – неверно, когда говорят, что Бродский – это человек, стоящий вне литературы. Стихи Бродского способные, одарённые; есть, конечно, и плохие, негодные стихи, но рядом стоят хорошие, он популярен среди молодёжи; из-за этого всего и сыр-бор-то разгорелся, если бы это был бездарный человек, политическое ничтожество, не ввязывалось бы в это дело столько людей».

Следовательно, с подачи группы ленинградских писателей – в первую очередь секретариата Союза и членов партбюро ЛО СП, дело из внутрикорпоративного (административного) переквалифицировалось в уголовное и политическое.

Близость скорой расправы, разумеется, пьянила.

Однако вскоре выяснилось, что политический подтекст дела неизбежно влечет за собой нежелательный международный резонанс (имя Бродского уже мелькало в связи с альманахом «Синтаксис»), а это в Москве восприняли с крайним неудовольствием. Проблемы, о которых еще совсем недавно Александр Прокофьев говорил своему подчиненному Даниилу Гранину, возникли внезапно, откуда их не ждали (даже искушенный в подковерной борьбе Александр Андреевич их не ждал).

Одно дело, когда писатели выясняли отношения между собой и даже судились по вопросам публикаций, невыплат и банального воровства, по вопросам недвижимости, очереди на жилье и льгот, но совсем другое дело, когда руководство ЛО СП и лично тов. Прокофьев проглядели политический акт пусть и не члена СП, но яркого и самобытного поэта, которого читал весь молодой Ленинград.

Утрата большевистской бдительности, как известно, приравнивалась к грубейшему нарушению партийной дисциплины.

Кресло под Александром Андреевичем зашаталось…

Следовательно, в «дожимании» дела Бродского появился дополнительный (если не основной) интерес, ведь разговоры о том, что «Прокоп всем надоел», уже давно ходили в коридорах Дома писателей на Шпалерной, да и в Смольном тоже.

Эписодий Восьмой

Закончив чтение статьи в «Вечернем Ленинграде», Александр Иванович Бродский обвел взглядом пустые дорожки Летнего сада, собранную для сожжения в кучи палую листву, ряды почерневших от сырости и холода стволов деревьев. Он был уверен, что один здесь, но ошибся, потому что поймал на себе остановившийся, без зрачков, мраморный взор Фридриха Вильгельма I, курфюста Бранденбургского. Еще раз пробежал текст, подписанный какими-то ему неизвестными фамилиями, а ведь он был профессиональным фотожурналистом и знал всех пишущих в городе для периодики. Аккуратно сложил газету и положил ее в урну, стоявшую рядом со скамейкой. Откинулся на спинку, сделал несколько глубоких вдохов, извлек из кармана таблетку валидола, вспомнил начало стихотворения сына, которое ему особенно нравилось:

Вместе они любили

сидеть на склоне холма,

Оттуда видны им были

церковь, сады, тюрьма.

Оттуда они видали

заросший травой водоем.

Сбросив в песок сандалии,

сидели они вдвоем.

Конечно, отсюда не видно Крестов, тут нет никого холма, в Ленинграде вообще нет холмов, вот разве что заросший стрелолистом Карпиев пруд у входа в сад и Спас на Крови на горизонте наличествуют.

Положил таблетку валидола под язык, и тут же мятный холод вошел внутрь головы. Когда боль отпустила, встал и медленно пошел домой.

Нет, все-таки никак он не может привыкнуть к тому, что у Иосифа совсем другая, не такая как у всех жизнь – работа от случая к случаю, литературные компании, где каждый уверен в том, что он гений, иностранцы и иностранки в друзьях, а еще обыски и вызовы в Большой дом.

Нет, не то что бы Александр Иванович очень уж сожалел о том, что его сын не знал, что такое учеба в институте, постоянная работа, регулярная получка, по выходным походы с семьей в ЦПКиО имени Кирова или на футбол с друзьями, наконец, отпуск в доме отдыха по комсомольской путевке. Это было, скорее, частью его – отца – жизни, частью, которую он презирал в глубине души, но уже давно как-то свыкся с ней, приспособился, научился обходить острые углы, что-то не замечать, о чем-то не думать.

После ужина с Марией Моисеевной сидели перед телевизором и смотрели КВН. Когда в конце передачи хор студентов МИИТа в рабочих спецовках запел песню Аркадия Островского и Льва Ошанина «Я тебя подожду», соседи сверху опять начали что-то сверлить, но на это уже никто не обратил внимания…

Во дворе дотемна крутят ту же пластинку,

Ты сказал, что придешь, хоть на вечер вернешься сюда.

Вечер мне ни к чему, вечер мал как песчинка,