Иррациональное в русской культуре. Сборник статей

В конечном счете поиски Орфея более показательны в плане того, что представляло собой образованное общество в предреволюционной России, чем с точки зрения информации об отдельных композиторах или их художественном творчестве. Восторженное отношение к иррациональной силе музыки в сочетании с растущим беспокойством за судьбу России в современной Европе и усилением напряжений внутри империи внушало многим членам русского образованного общества чрезмерные ожидания в отношении предполагаемого влияния музыки. Многие композиторы в той или иной степени проникались этими возлагавшимися на них надеждами и ожиданиями и воспринимали свою неспособность выполнить миссию Орфея в качестве личной неудачи. В 1916 году Ребиков, потрясенный бедствиями войны, сожалел о том, что Орфей и его музыка, вопреки его прежним ожиданиям, не скоро придут в Россию[404]. Аналогичным образом Николай Метнер сетовал на то, что ужасы войны парализовали его творческую энергию

[405].

И если даже композиторы лишались убежденности в собственном музыкальном призвании, то еще чаще разочарование выказывали их бывшие поклонники. В то время как А. Горский, автор издававшегося в Одессе журнала «Южный музыкальный вестник», в 1916 году еще выражал надежду на появление нового композитора, который завершит орфические труды Скрябина, другие уже отказались от этой мечты[406]

. Бывшие сторонники музыкальной метафизики, столкнувшись с военной реальностью, теперь относились к своим прежним фантазиям как к чепухе[407]. Так, в письме, которое музыкальный критик Н. Абаза-Григорьев отправил в 1916 году своему старому товарищу А.П. Коптяеву с фронта, «из совершенного другого мира: – стали, крови и огня»

[408], он отмечал, что «несмотря на органическую связанность с музыкой я не могу сказать, что даже скучаю о ней. Правда, слишком мало остается здесь времени вообще на что-нибудь иное кроме самой элементарной работы о своем самосохранении…»[409]

. Суровые реалии военного опыта заставили многих из тех, кто раньше был занят поисками Орфея, усомниться в иррациональной основе, на которой строилась сама музыкальная метафизика.

Хотя можно было бы ожидать, что в 1917 году Октябрьская революция окончательно покончит с этой мистической интерпретацией музыки, в реальности отдельные элементы музыкальной метафизики долго сохранялись еще и в советскую эпоху, несмотря на то что официальный дискурс поворачивался к якобы более «рациональной» оценке влияния музыки. Этот постепенный поворот был обязан не вмешательству государства в музыкальный дискурс, а усилиям творческой элиты, пытавшейся переосмыслить место музыки в резко изменившемся политическом пейзаже. Как недавно отмечали Марина Фролова-Уокер и Джонатан Уокер, стремление многих представителей дореволюционной творческой элиты найти для себя нишу в новой системе «повлекло за собой медленное, но необратимое изменение перспективы»[410]. Оно затронуло и публичный музыкальный дискурс. Вера в дионисийский, объединяющий импульс, присущий музыке, постепенно соединялась с марксистскими призывами к коллективной творческой работе, которая просветит массы и объединит их ради строительства нового социалистического строя, и в конечном счете была вытеснена ими.

Соответственно, в новом политическом контексте, сложившемся после Октябрьской революции, поиски Орфея пошли в новом направлении. Некоторые представители творческой элиты по-прежнему предлагали иррациональное, мистическое истолкование силы музыки, стараясь примирить его с новой марксистской идеологией, насаждавшейся государством. Так, в произнесенной в 1919 году речи, посвященной роли Рихарда Вагнера, Вячеслав Иванов пытался сочетать свои прежние идеи о соборности и преображающей силе музыки с марксистской риторикой. Он сетовал на то, что в творчестве немецкого композитора «нет места <…> для народных масс». В цветистой заключительной части речи Иванов попытался объединить старые и новые концептуальные рамки, призывая к физическому воплощению преобразующей силы музыки в нынешнюю революционную эпоху: «Сейчас мы ожидаем иных дел – не обещаний, а их выполнения, хорового многоголосия, многообразия человеческих голосов и реального, а не магического или символического человеческого героизма. Мы ждем этого и, я знаю, дождемся»[411]. Аналогичным образом композитор Анатолий Канкарович, описывая мистическое ощущение, произведенное на него в 1921 году серией Скрябинских концертов, утверждал, что не рациональная мысль, а лишь непосредственное воздействие музыки и гений великих художников поднимут человечество к новым высотам, поведя его по пути, который открыла Октябрьская революция[412].