Иррациональное в русской культуре. Сборник статей

Люди потеряли свой характер <…> Фантазирую: жил человек, пережил войну, и дистрофия перестала быть модной. Человек должен погибнуть или найти свой характер. Он отправляется на поиски себя и вот при самых различных обстоятельствах находит куски своего «я»: свой пол, возраст, честь, мораль, свои привязанности и привычки; он собирает себя – получается нечто совершенно новое (перековка войной). Интересны обстоятельства, при которых терялись отдельные свойства, отдельные свойства могли так и не найтись – можно прийти к трагедии или полному обновлению[448].

В своих работах Эмили Ван Баскирк занимается проблемой фрагментирования дистрофической личности на материале блокадного творчества Лидии Гинзбург, Алексис Пери на материале дневников Ольги Матюшиной и Елены Мухиной[449]

. Я, в свою очередь, в своих предыдущих занятиях рассматривала это явление на материале отношений блокадников со своей травматической телесностью, от которой одновременно необходимо и невозможно было отрешиться, при этом именно Другой часто оказывался индикатором состояния собственной личности. В своих уже процитированных блокадных воспоминаниях художник Валентин Курдов наблюдательно описывает эти попытки проанализировать свое состояние, «отражаясь» в Другом:

Клей поддерживал нас, не доводя до того предела, когда на лице появляется отпечаток необратимости. Я заключил клятвенный договор со своим приятелем художником Вячеславом Пакулиным. Каждый из нас должен был предупредить другого, когда заметит (на его лице) признаки голода. Встречаясь в темном помещении, мы молча шли к свету и внимательно смотрели друг другу в лицо. Каждому из нас было важно услышать короткое «в порядке». Гораздо позже, уже весной в большом трюмо увидели мы себя такими худенькими, маленькими и усохшими, что стало жалко самих себя[450].

В автобиографической повести Ольги Матюшиной «Песнь о жизни», которую она создавала параллельно со своим блокадным дневником, мы наблюдаем схожий сюжет – попытку отторжения поврежденных элементов блокадной личности. Любопытно, что Матюшина использует разные риторические механизмы остранения в дневнике и его художественной версии. Алексис Пери показывает, что в своем дневнике Ольга Матюшина пишет о себе в третьем лице, причем меняется даже имя (Ольга Константиновна превращается в Евгению Михайловну)[451]

. В повести же нарратив строится от первого лица. Повесть Матюшиной направлена на создание и утверждение ее новой, «здоровой» личности, создаваемой в результате преодоления дистрофии (то, что Левина называет «перековкой войной»), причем также здесь важен мотив жертвоприношения (традиционный топос соцреалистического нарратива – в повести Матюшиной в жертву отдается лучшая подруга, фактически alter ego автора). Контрапунктом является сюжетная линия, связанная с подругой, поддающейся болезни (безумию). Безумие ее подруги Марии Эндер наступает вследствие блокадной травмы, причем кризис происходит от переутомления на военном заводе. Первые симптомы очень похожи на симптомы «болезни» самой Матюшиной – посттравматическую слепоту, наступающую вследствие контузии и шока (она становится свидетелем смерти девочки в результате бомбежки): Эндер не может провести прямую линию, то есть как бы тоже «слепнет»:

Муля слабела. <…> В пятницу она пришла с завода раньше обычного, бледная, с блуждающими глазами.

– Я сошла с ума, – сказала она холодным голосом. <…> Пришла на завод <…> Взяла бумагу <…> Хочу провести линию – и не могу. <…> Не могу сомкнуть линий. Все завертелось перед глазами…

<…>

В следующие дни болезнь прогрессировала. Иногда возвращалось сознание. В такие минуты Муля говорила разумно:

– Оля, ты из-за меня совсем не работаешь. Я могу долго проболеть. Ты все забросила. Дай мне слово, успокой меня. Не обращай внимания на мою болезнь. Как бы трудно тебе ни было, кончи книгу. Даешь слово?[452]