Читаем Иррациональное в русской культуре. Сборник статей полностью

Иррациональное в русской культуре. Сборник статей

Как и в поэзии блокадных постобэриутов, мы видим здесь, как Матюшина изображает «колебание» своей подруги между двумя личностями, между ее рациональным и иррациональным «Я» – в данном случае героического труженика города-фронта и жертвы дистрофии. Однако здесь основной целью является преодоление блокадной болезни – путем отсечения пораженной (части) личности: текстуально Матюшина отстраняет от себя свою сходящую с ума подругу, причем в тексте роли перевернуты: показано, что это Муля «защищает» Матюшину от своей болезни. После сакраментального призыва Мули игнорировать ее болезнь Матюшина меняет стилистический регистр и сообщает, в корне разнясь с выводами уважаемого профессора Мясищева: «На почве плохого питания среди ленинградцев нередки были случаи психических заболеваний»[453].

После этого неортодоксального с точки зрения официальной медицины заключения в повести начинается движение по разделению Ольги и Марии, которые в начале блокады написаны как один человек, как единое целое: «Тонкая нервная организация Мули не выдержала истощения <…> Муля! <…> Как я буду жить без тебя? Ты – мои глаза, моя вера в работу»[454]. Матюшина производит процесс отделения Мули от себя и отстранения поврежденной блокадной Мули от ее же прежней: «Ее образ как-то двоится в моих воспоминаниях: то это нежный и чуткий человек, то душевнобольная, буйная, со стеклянными остановившимися глазами»

[455]. Критическая точка этого процесса происходит на пути повествовательницы в психиатрическую больницу к своей подруге:

Но идти надо. Муля в больнице. <…> вдруг представляю себе Мулю в буйной палате. Сразу оставляют силы. <…> я падаю и не могу встать. <…> куда я иду? В больницу, где вместо Мули страшный призрак. Я не хочу ее такую видеть. Не могу. Мне самой хочется кричать, когда слышу ее крик.

<…> как хочется быть рядом с Мулей! Но ведь моей Мули уже нет!.. Неправда, она там, в палате.

Мысли путаются. Усталый, истощенный мозг не может перенести напряжения. Ловлю себя на желании так же кричать «ээ-э-э-э…» и бить руками.

«Ты сходишь с ума! Берегись!»[456]

Ольга Константиновна с помощью пожилого военврача принимает решение не идти в больницу к Муле, одна мысль о которой грозит заразить безумием и ее.

Происходит окончательное отделение поврежденного дистрофического субъекта: Муля погибает, и ее сохранившая здравомыслие подруга остается одна. Именно «одиночество» становится новым воплощением ее блокадной травмы: «Глубокая тоска и одиночество разъедают. Поползли болезни, не сдержанные волей. Иногда сердечные припадки длятся по нескольку часов. <…> Кругом – никого». Однако недостаток общения компенсируется в нарративе вмешательством власти – от моряков-балтийцев приходит неожиданная помощь, и автор заключает: «Вот в чем наша сила, сила советских людей: локоть к локтю, живем и боремся. Ни бомбы, ни снаряды не преодолеют эту силу!..»[457] По версии Матюшиной, дистрофическая личность компенсируется за счет вмешательства свыше/извне (та же Муля погибает по той причине, что направление в стационар из райкома запоздало).

В своей статье «Опыт войны и процесс нормализации: уроки ленинградской блокады» Джеффри Хасс[458]

предлагает схему блокадных бинарных оппозиций, с помощью которых население города интерпретировало поток ежедневной блокадной информации – у себя дома, на работе, в очередях, в средствах массовой информации и так далее. Согласно его схеме, порядок, чистота, личный опыт противостоят хаосу, грязи, страданию; что любопытно – реальность (полученная в результате личного и воспринятого от других людей опыта – слухов) категорически противопоставлена изображению реальности официальными источниками. Однако мне представляется, что дистрофическое сознание в борьбе за выживание далеко не всегда оперировало бинарными оппозициями. Чтобы выжить и сохранить свою личность, были необходимы сложнейшие психологические (а значит, и риторические) эвфемистические механизмы – если не всегда в человеческих силах было изменить реальность, то налицо попытки изменить интерпретацию и репрезентацию реальности, и именно категория иррационального часто оказывалась полезным инструментом для обезболивания этой реальности.