Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

В январе ему исполнялось 34 года. Раньше он не боялся ничего, что могло бы случиться с ним самим, а опасности, угрожающие его любимым, его пугали. Один раз Зина, уехав кататься на жужжащей мотоциклетке по Питеру, вернулась домой перепачканная, с ссадиной на лице. Она попала в какую-то аварию — у мотоциклетки слетела цепь. Зинушка упала. Двухколесное диво пришлось бросить на месте, а сама она кое-как добралась до дому. Как позже показалось Исааку Осиповичу — не очень расстроенная. В первый момент, когда он ее увидел в проеме двери, очень испугался. Кажется, тогда он решил, что больше не будет разрешать Зине кататься на мотоциклетке, да и сам, не очень ладя с рулем управления, отказался от идеи стать своим собственным шофером.

Позже Бобочка рассказывала, что когда она упала, то на секунду потеряла сознание. Именно тогда он стал очень бояться аварий. Мысль о превращении достижений цивилизации в убийц стала темой спектакля. Вещи губят человека: утюг сглаживает всю квартиру, мясорубки перемалывают мебель…

Он покосился на нее. Если в этом же духе пойдет и дальше, беседа с ней станет не из приятных. Почему она так открыто и прямолинейно говорит? Потому что он незнакомый человек, попутчик, которого она больше никогда не встретит? Дунаевский медленно сплел и расплел пальцы на коленях жестом не столько нервным, сколько беспристрастно-осуждающим. Подумал, что, пожалуй, сейчас самое время достать бумагу и записать мелодию, ту, что пришла ему в голову, — этот чарующий блюз. Он помнил известную шутку молодого Богословского: «Мы, композиторы ленинградской школы, всегда пишем за столом, без рояля. Пианино находится у нас в голове».

Вдруг Наталья Николаевна замерла, как будто услышала чей-то далекий призыв, лицо ее разом осунулось, в уголках рта застыли складочки. А потом она с усилием подняла голову и посмотрела прямо в глаза Исааку Осиповичу:

— Дело в том, что я не люблю своего мужа. — И, торопясь, словно из опасения, что он подумает, что она предлагает бог знает что, объяснила: — Я очень устала от одиночества. И бегу в Москву. — Она опять потупилась, видно было, каких трудов ей стоит это признание. — Я напускаю на себя трагизм?

Дунаевский растерянно замер, не зная, как должен отреагировать на исповедь сердца. Он, конечно, теоретически допускал, что женщина, находясь рядом с ним, может пойти на разные опрометчивые поступки. Но это было только предположение, а здесь, сейчас, наступила самая настоящая реальность, и он не знал, как поступать в этом случае.

Лицо Натальи Николаевны залил жаркий румянец. Она тоже пыталась разобраться, почему она сказала то, что сказала, и не находила ответа. Все было слишком неожиданно для обоих. Она что-то пробормотала, он не расслышал, наклонился к ней, и тогда она произнесла громче, но все равно едва слышно:

— Я, наверное, не права. Мне не следовало об этом говорить, простите, я… — Она осеклась и снова на минуту подняла на него глаза. — Я ничего не хотела сделать дурного. Вы меня понимаете? — В глазах ее были слезы.

— Конечно, понимаю, — сказал он. — Все бывает. Я понимаю.

Она стиснула руки и улыбнулась в мучительном смятении и в то же время удовлетворенно, словно изначально присущее ей чувство радости перевесило груз страдания.

— Ну, не знаю. Только на самом-то деле мне кажется, что после этого поезда у меня скоро все будет хорошо. На самом деле я очень счастливая. — Она засмеялась и прикрыла ладонями лицо. — Я потому решила вам сказать, — пояснила она, когда смогла говорить, — что вы необычный, может быть оттого, что вы педагог.

— Это не главное. — Исаака Осиповича уже смущало, что она приняла его за кого-то другого, кем он вовсе не был и быть не мог.

— Знаю, — ответила она и засмеялась сквозь слезы. — Это правда, правда!

И тут неожиданно для себя Дунаевский рассмеялся. Рассмеялся от всей души.

Очнувшись, он не мог сообразить, долго ли он спал и снилось ли ему что-нибудь. Рядом спала соседка, привалившись плечом к холодному окну. На ней была шаль. Колеса мерно стучали. Исааку Осиповичу казалось, что кто-то в их купе напевает себе под нос. За окном простиралась бесконечная тьма. Земля напоминала батут: то уходила из-под ног, то резко приближалась.

Наверное, скоро Москва. В темноте лучше думалось. На вокзале его встретит шофер Александрова, проводит к машине. Повезут сначала в гостиницу, скорее всего в «Ново-Московскую», бывшую гостиницу «Балчуг». Там у Исаака Осиповича был хороший номер. И сразу начнутся суета, репетиции с оркестром, утверждение музыки. Сейчас ему есть что показать. Он сразу же, с утра, сядет в номере и запишет то, что ему пришло в голову в купе, рядом с этой очаровательной женщиной. И только тогда покажет Александрову и начнет записывать.