Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

И так в этой суете он пробудет неделю или меньше. Они с Александровым начнут подгонять каждое движение актеров под сильную долю в музыке, чтобы создавалось ощущение, что актеры все время двигаются под музыку. А потом станут накалывать музыку на движение актеров. И все это будет изматывающим марафоном, который Александров делает потому, что его за это хвалят.

Шумяцкий приезжает на съемку, выслушивает рапорты Александрова, верит, когда тот говорит, что так никогда никто до них не делал. В принципе в мире только семь нот и ничего нового придумать невозможно. Можно только изменить ритм. Что и делал иногда Исаак Дунаевский. Он слышит мир в ином ритме. В ином — это и есть дар. А потом надо дописать аккомпанемент. Подобрать шум эпохи. И сразу все станет на свои места.

А потом он вернется домой в Ленинград и поедет к своему сыночку. К любимому Геничке. Это его секрет жизни. Если бы не письма к его малышу, ему было бы совсем плохо.

Как хорошо, когда после длинного письма Бобочке можно написать мальчонке. Это не беда, что он сейчас не прочтет. Прочтет, когда подрастет. А пока пусть читает Бобочка и понимает, что чувствует его папа. Он вовсе не такой, как иногда его представляет Клава, сестра Бобочки. Он любит только одну женщину… этот образ, что зажегся у него в душе, когда они впервые встретились в Москве на квартире у Клавы Судейкиной… Просто на Зинаиду Сергеевну иногда бывают похожи другие. Может быть, со стороны и не так, но ему кажется, что ее образ — это тот идеал, который она ему подарила.

В купе стало прохладно. Осторожно, чтобы не потревожить спящую, Исаак Осипович натянул ей на плечи плед. Она пошевелилась, дрогнул мускул на скуле, но продолжала спать, дыша глубоко и мерно.

Исаак Осипович разглядывал Наталью Николаевну. Как было бы смешно, если бы она оказалась Бобочкиной родственницей. И сразу же укорил себя за эту мысль.

Он подумал, что иногда рядом с Бобочкой чувствует себя как отец. Старше, старше их всех. И в то же время ребячливый и вечно веселый. Она считает, что он мальчишка. Он может быть сосредоточенным, но вот хмурым, высокомерным, гением всех времен и народов — нет, никогда.

«Не спрашивай!» — просила Бобочка всякий раз, когда он пробовал навести разговор на ее самостоятельную жизнь без него, на ее сердечные переживания. Темная, детская сторона его воображения, которая раньше готова была видеть в Наталье Николаевне Бобочкину сестру, теперь со слепым упрямством ухватилась за новую мысль, что Бобочка могла быть без него более счастлива.

Умом, каким-то загадочным местом в мозгу, он понимал вздорность этого утверждения. Бобочкин смех не содержал в себе горечи брошенного младенца, а лишь игривые намеки на то, что Исаак Осипович иногда позволяет себе лишнее. Иногда это лишнее становилось поводом для переживаний более серьезных и печальных, нежели горький смех и желание все забыть.

Но все-таки ему было больно. Его бесконечные командировки стали простым решением проблемы. Он всегда обрубал гордиевы узлы, когда не мог их развязать. Уезжал в Питер, Симферополь, Сочи, Ялту, Москву — туда, где были только слушатели и не было любимых, возлюбленных, подруг.

* * *

…Его тесно обступили какие-то странные образы, воспоминания, словно бы пустячные, но при этом мучительные, как бывает во сне. Воспоминания, мысли… даже трудно определить.

А потом неожиданно в них снова вторгся Гриша Александров. Он был совсем другой, не такой, как обычно. Исаак Осипович вспомнил, как Гриша, как-то оставшись с ним наедине, рассказывал ему про Америку. Про то, что два года жизни за границей сделали его американцем.

Гриша говорил, что мог бы туда вернуться, если бы захотел. Чаще всего он вспоминал Кони-Айленд — город, где есть всё на свете: от женщин с двумя головами — до магических колец судеб, купив которые можно стать властелином мира.

Америка Гриши Александрова не шла у него из головы. Исаак не сразу понял, что там, в Америке, произошло второе рождение чудесного помощника Эйзенштейна. Александров стал там режиссером, еще не имея приглашения от Шумяцкого делать «Веселых ребят». Именно там Гриша заболел американизмом. Заболел в два счета. Наверное, только оставшись наедине с самим собой, он говорит такие крамольные слова: «Что бы делал мир без Америки?» Строя коммунизм, они постоянно твердили о недостатках жизни в Америке и все же страшно завидовали этим недостаткам и мечтали иметь такие же.