Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

Он сразу разглядел в толчее колоритную личность александровского шофера Игнатия Казарновского. Узенький лобик, узенькая полосочка усов. Игнатий Станиславович был фигурой во всех отношениях замечательной. И если бы не ощущение, что его специально подослали, чтобы досматривать за Дунаевским, композитор был бы вполне счастлив. Но ощущение тайной утраты чего-то светлого в душе и пришедшее ему на смену осознание, что он никогда не может быть один, что за ним будут постоянно наблюдать сотни невидимых соглядатаев, окончательно испортили композитору настроение. Чтобы как-то приободрить самого себя, он поцеловал руку Наталье Николаевне.

— Так, значит, придете? — спросил он.

— Приду, — тихо ответила женщина. И моментально оказалась смытой толпой.

Исаак Осипович не спеша двинулся к машине. Через секунду его увидел Казарновский и заспешил навстречу. Он поздоровался с композитором за руку и гостеприимно распахнул дверцу сверкающего «четвероногого друга».

* * *

Наталья Николаевна сидела в концертном зале филармонии и слушала концерт симфонического оркестра. За дирижерским пультом стоял тот самый попутчик… из поезда.

Она разделила приглашение с подругой, та опоздала, в результате они прошмыгнули в зал, когда музыка уже играла… Капельдинерша на указанные в билетах места их не пустила, и они уселись в задних рядах — на чужие, когда кончалась увертюра к его оперетте «Небесные ласточки», которой Дунаевский открыл свою программу в Москве. Оперетта была, конечно, не совсем Исаакова. Это была его обработка музыки Эрве, с которой он познакомился еще в Харькове.

Полутьма зала не успокаивала. Наталье Николаевне казалось, что он — этот попутчик при ее неловком появлении обратил на это внимание, как шумно она входила, заметил, что опоздала, понял, что проявлена неделикатность. Не объяснить же, что во всем виновата подруга, которая не смогла рассчитать время, так как ехала чуть ли не из Кунцева… на еще ходивших извозчиках, потом на трамвае. И вот теперь Наталья не могла понять, сколько пропустила. Оркестранты почему-то начали пересаживаться, добавляя новых участников с какими-то диковинными, доселе невиданными инструментами. Те, кто играл на скрипках и альтах, со скрежетом сдвигали стулья к середине словно стадо, которое напугал грозный пастух.

Она никогда еще не слушала музыку с таким ощущением, будто все исполняется исключительно для нее. Четыре трубы на заднем плане, ряд скрипок и виолончелей, длинная шеренга сверкающих труб, ослепительных, как огни электросварки, за ней другая шеренга — тромбоны, два полукруга контрабасов, аж целых четыре арфы. Все так величественно, что казалось жутковатым. Огромный оркестр заполнял просторную сцену Московской филармонии от одного края до другого, точно черная птица, которая из-за своих гигантских размеров не способна подняться в воздух, но желая напугать врагов, раскинула крылья во всю ширь, воинственно выставив разинутый клюв — залитое светом пустующее возвышение дирижера.

Оркестр, наконец, прекратил какофонию звуков, напоминавшую хриплый кашель больного чахоткой, который с третьего раза прокашлялся. Свет в зрительном зале померк, и на возвышение стремительной походкой, немного по-военному сгибая ноги в коленях, устремился человек. У него был ладная фигурка. И фрак, напоминающий птицу. Двигался он так, будто что-то влекло его к себе, как магнитом, что-то невидимое, что находилось даже не на дирижерском возвышении, а совсем близко от его груди, на уровне солнечного сплетения. Подчиняясь внезапному моменту, а может быть, ощущая восторг, который кругами исходил от вновь появившегося на сцене, сидящие в первых рядах начали аплодировать, следом за ними захлопали и сидящие на галерке. Наталья Николаевна спохватилась. Попутчик, казалось, слышал даже ее дыхание. От волнения она яростно застучала ладонью о ладонь. Слушатели слева и справа подхватили ее звук и начали повторять на свои лады, все громче, так что Наталье вдруг показалось, что хлопают именно ей.

Стало хорошо, почти радостно. Ей даже виделось, как она стоит рядом с этим загадочным пассажиром и улыбка делала ее и без того тонкие губы еще тоньше, точно совсем стирая с лица. Аплодируя, зрители выманивали дирижера, как охотники хищника. Появившись в желтых лучах света, он, словно лев, стал передвигаться быстрее. Фалды фрака колыхались. Удивительно, как изменилось ее зрение. Она будто бы видела его под микроскопом. Могла с последнего ряда рассмотреть его улыбку. Улыбка была детская, обеззараживающая. Взмахом рук купейный попутчик поднял своих оркестрантов на ноги. Быстрое, как пуля в ствол, движение руки при рукопожатии с концертмейстером, шаг в воздух — на возвышение, поклон и вот оно — тайное: финальный жест. Попутчик из поезда широко раскинул руки, точно его собирались распять, а потом вздернул подбородок, упиваясь радостью музыкантов, их чудесным к нему доверием.