Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

Наталья Николаевна достала из сумочки зеркальце, поправила челку, внимательно посмотрела себе в глаза, будто знакомилась с незнакомым человеком, потом неожиданно спросила:

— А вы верующий?

Дунаевский рассмеялся:

— Почему вы спрашиваете?

— Наверное потому, что иногда без веры очень трудно.

— Тогда вы имеете в виду не Бога, а нечто другое.

— Может быть, это неправильный вопрос для вас, как для учителя. — Наталья Николаевна упорно продолжала считать Исаака Осиповича учителем. — Но я имела в виду именно веру, в старом смысле.

— Я верю не в то, что мой отец называл Яхве, — сказал заинтригованный Исаак. — Но более или менее это можно назвать верой.

— Более или менее можно назвать верой, более или менее педагог, — с улыбкой повторила Наталья Николаевна, словно разгадывала загадку. — Тогда, значит, вы игрок?

Он рассмеялся:

— Вот, оказывается, на кого я похож!

Не переставая улыбаться, она приглядывалась к нему, задерживая взгляд на его черной, со лба редеющей шевелюре. Видимо, вычисляла, сколько лет ее таинственному спутнику.

— По правде говоря, я раньше играл только в шахматы. Но сейчас, кажется, у меня начинается новое роковое увлечение.

Наталья Николаевна с любопытством на него посмотрела. И ничего не сказала.

— Ипподром, — ответил Исаак Осипович с улыбкой. — Вы когда-нибудь испытывали, как это азартно — играть на ипподроме?

— Иногда я сама чувствую себя лошадью, когда танцую, — пошутила Наталья Николаевна.

Дунаевский подумал: «Ишь какая умница». До него только теперь дошел смысл: «Игрок».

— Все мы, я думаю, немного игроки, — произнес он и сразу устыдился, что вещает как философ или, того хуже, поэт.

— Я знаю, — отозвалась она без горечи. — Одни выигрывают, другие проигрывают.

Женщина посмотрела на Дунаевского и улыбнулась, словно давая ему понять, что она вовсе его не боится и не принимает за дорожного донжуана.

— Вы не знаете, когда мы будем в Москве? — спросила она.

— По-моему, рано утром, — ответил Дунаевский.

— А вы знаете, что стратосфера разбилась? — сказала женщина как-то вдруг очень серьезно.

Гибель трех стратолетчиков была ужасна. Прощание с ними организовали на волне народного энтузиазма. Все бредили покорением воздуха и создавали героев практически из воздуха. Строили воздушные замки и ставили выдуманные рекорды. И вот тройка отважных летчиков решила установить рекорд подъема в высоту на дирижабле, названном стратолетом.

О том, что это изобретение графа Фердинанда Цеппелина, советскими пропагандистскими органами умалчивалось. Умалчивалось и то, что эти машины ненадежны.

В конце января всю страну оповестили о том, что в СССР будет установлен рекорд высоты подъема дирижаблей. Трем летчикам сказали: должен быть рекорд. В результате дирижабль поднялся на высоту 22 километра. Произошла утечка кислорода, и все три летчика погибли. Мертвых моментально обожествили и сделали героями. Газета «Правда» вышла с передовицей о их подвиге. Все газеты поместили фотографию живого бога — Сталина, несшего одну из урн с прахом.

Дунаевский подумал, что женщина может быть родственницей кого-то из погибших. Потом тут же сообразил, что костыли в данном случае бесполезны. Почему же женщина спросила о стратолетчиках?

— Вы здесь живете, в Ленинграде? — спросил он.

Женщина глядела на него с растерянной улыбкой. Она не слышала вопроса. Опять была где-то вдалеке.

— А он не опаздывает? — неожиданно спросила она с тревогой.

— Можете не волноваться, у машиниста в Москве жена, он будет торопиться, — опять пошутил Дунаевский.

На этот раз незнакомка распознала шутку. Ее рука лежала на маленьком столике. Композитор рассмотрел ее кисть, потом перевел взгляд, сравнил со своей и нахмурился. Что-то тут было не так.

* * *

Женщина развернула свою газету. Дунаевский обратил внимание, что она очень старая. В ней был некролог, посвященный Андрею Белому. 10 января 1934 года он умер, и тогда же «Известия», возглавляемые Бухариным, посвятили ему огромный некролог. Белый умер сразу же после Луначарского. Смерть первого наркома просвещения неприятно уколола Дунаевского. Если с Белым его ничего не связывало, то Луначарский был какой-то вехой. Его музыка к пьесе сановного драматурга «Слесарь и канцлер», которую он сочинил в 1922 году, стала началом успеха.

Музыка очень понравилась тогда Николаю Николаевичу Синельникову. Исаак это запомнил. На спектакле присутствовали оба брата Хенкины. Говорили, что Луначарский знал об этой постановке Синельникова, потому Николай Николаевич и был фигурой.

Исаак Осипович вздрогнул. Фибровое чудовище незнакомки упало на пол и заставило композитора прервать воспоминания. С чего все началось? Ах да. Старая газета — некролог на Белого. Январская стужа 1934 года.