Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

Какие проблемы занимали композитора? Самые тривиальные. Гений жил как обычный человек. Бесконечные разговоры по междугороднему телефону, которые надо было вовремя оплатить. Потом не пропустить срок получения продуктовых карточек — их отменят только через год. При этом надо было не забывать о самом ужасном — о фининспекторе — заплатить налоги. Налоги надо было платить в Ленинграде, Дунаевский опасался, не пристает ли фининспектор к Бобочке. Окончательно свою работу над «Веселыми ребятами» планировал завершить 27 мая.

Но все эти заботы не заслоняли самую главную — он хотел построить, навести мостик между их душами — между ним и Бобочкой. Он прямо писал об этом в письмах. Он каялся. Он все про себя понимал. Но было нелегко не только ему. И он хотел себя объяснить, чтобы заслужить право на снисхождение. Дунаевский знал, что его музыка — это серьезное оправдание.

«Я знаю, что причинил тебе много страданий и неприятностей, — писал он Бобочке. — Но все-таки мне хотелось бы надеяться, что я сохраню твое отношение хотя бы как к отцу твоего сына».

Это была грустная реальность. «Неужели не находится времени черкнуть пару слов о себе, о мальчике?» — взывал Исаак Осипович в своих письмах. Зинаида Сергеевна наказывала за Наталью Николаевну молчанием. Чтобы было легче, пропадал в бесконечных киноэкспедициях.

В первой половине 1934 года он понес много утрат. Самая страшная — умер его отец. Известие о его кончине настигло Исаака Осиповича в тот момент, когда он записывал музыку к самому смешному, эталонному фильму советского кино. А потом заболел он. Сказалась трагедия. Все откровенно изложил Бобочке.

«Я физически и морально страдал. Я перегружен громадной работой. И мне казалось, что маленькая доза твоего участия или внимания не составила бы для тебя особого труда или усилий над собой», — писал он.

В каждом письме Бобочке он специально делал приписки для сына — более разборчивым почерком. И хотя Геничка еще не умел ни читать, ни писать, эти письма были адресованы именно ему:

«Мальчик мой, маленький, любимый мой!

Мое солнышко, крошечка!

Я так истосковался по тебе, галлюцинирую тобой. Ты мне снишься. Твои глазенки улыбаются мне. И мне самому хочется и плакать, и смеяться. Знай, мой сыночек, что нет в мире ничего сильнее моей любви к тебе. И никто, никто не может ни на одну йоту заставить меня забыть тебя. Только я не умею выражать этого. Твой покойный дедушка любил нас очень сильно и никогда в этом не сознавался. Но мы об этом знали, ибо он для нас отдал свою жизнь, свои силы. Под впечатлением напряженности от работы вдали от тебя и твоей мамы, под впечатлением смерти моего отца я притупил свое внимание, я отвлекся от моих старых „страданий“. Но порой я подумаю об этом, и сердце мое тоскливо сжимается. Не хочется верить, что мы с тобой будем разлучены. Не хочется верить, что мой дом не там, где твоя колыбелька.

Но Боженьки мой, что же мне делать! Иду по другой дороге, иду все дальше и дальше, прошел этот путь своими слезами, страданиями. Поймешь ли ты это, когда вырастешь? И простишь ли ты своего папу, который очень страдает за тебя, за мамочку твою, за себя? Который не видит цели, не видит больше смысла ни в чем, кроме любви к тебе. Любви громадной, единственной, святой и неподкупной. Знай, самым моим большим счастьем будет тот день, когда судьба освободит меня от всех человеческих соблазнов и я приду к твоей кроватке освобожденный, принадлежащий тебе навсегда…

Бобонька, если карточка нашего мальчонки готова, немедленно вышли. Если нет, вышли старую. Прости меня за мои извинения, может, они тебе неприятны».

Он приехал к ней неожиданно — на дачу на Сиверской. Хотел порадовать симфонической увертюрой к «Детям капитана Гранта». Они заперлись вдвоем и долго говорили. Назад вышли, держась за руки. Они продолжали разговор, ведомый только им.

— Ну и хорошо, — сказала она, — значит, можно начать все сначала?

Они говорили о жизни, которая уже не казалась Исааку Осиповичу мрачной.

«В стране, где мои песни распевает каждый встречный, я не могу себе позволить думать только о музыке», — мог бы сказать Исаак Осипович. Но такие вещи Дунаевский не говорил никогда, даже негодуя.

Он опустил партитуру на пол, подавив мимолетное опасение: можно ли вот так, без присмотра, оставить ноты на полу в какой-то избе, и, рывком поднявшись со стула, шагнул к жене, обнял, прижался щекой к щеке, говоря:

— Что еще за чепуха такая? Конечно, нужно! Поедем пообедаем в городе.

Это было его неизменное средство избежать горестей, которые не поддавались сублимации с помощью дирижерской палочки.

— Но ведь дома обед уже… — Она отступила на шаг, она колебалась.

— Нет, нет и еще раз нет, — деспотически прервал он ее. — Ступай оденься. Мы едем обедать в город.