Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

По крайней мере, так этот спор передавал режиссер Эммануил Борисович Краснянский, постановщик многих пьес на музыку Дунаевского. Это было время странных пари. Люди заключали их и выигрывали.

Дунаевский победил эффектно. В начале 1927 года ему пришлось усиленно вспоминать свое бюрократическое прошлое: недолгую работу секретарем-корреспондентом Наркомвнешторга Украины в экспортном отделе. Известные «смехачи» Ардов и Никулин принесли в Театр сатиры пьесу «Склока». Этой пьесы с нетерпением ждали две внутритеатральные группировки. Дело в том, что персонажи в ней непрерывно ругались. Место действия было «колоссальное»: на кухне коммунальной квартиры, в учреждении, на дачной железнодорожной платформе.

Дунаевский доказал, что музыка может быть смешной, как люди, как два клоуна — рыжий и белый. Надо только немного раздвинуть в улыбке рот сочинителя. Иногда смех заменяют две неправильно поставленные рядом восьмые ноты. С точки зрения гармонии Дунаевский поставил рядом неправильно все ноты. Получилось смешно.

Давид Гутман хохотал, когда слушал эскизы у себя в квартире, и слушал смешно. Он носил подтяжки, большие, американские, которые купил у спекулянтов. Когда ему что-то нравилось, Гутман хлопал этими подтяжками по пузу, как будто стрелял из пистолета. В Дунаевского он выстрелил дважды. Тому понравилось.

В их творческой паре лидером был Дунаевский. Он предложил к каждому драматическому акту сделать музыкальное введение, нечто вроде эпиграфа, который бы настраивал зрителя на соответствующее восприятие. Для каждого места действия — своя музыка. А Гутман специально придумал смешные названия. Так появилась «коммунально-квартирная фуга».

Люди, получившие строгое музыкальное образование, не могут без удовольствия слушать эту пародию на баховские фуги — своеобразную запоздалую насмешку над скучными педагогами. Дунаевский расквитался с «сухарями», которые мучили его в Харькове. Жаль, что они ее не услышали.

Названия других музыкальных «прелюдов» красноречиво говорили о характере музыки: «Учрежденческое скерцо», «Железнодорожный прелюд», «Желдор. аллегро». Эти музыкальные картинки были действительно смешны. Зрители от души хохотали и сопровождали каждое приглашение к акту дружными аплодисментами. Хованская и Неверова опять на пару играли одну и ту же героиню — жену Рафаила Корфа, персонаж которого носил фамилию Нарывайтись.

Из Симферополя Дунаевский привез то, что вызрело под южным солнцем Крыма: любовь к работе с оркестром, идеальную стройность его звучания, интонационную чистоту. Это были золотые годы небольшого оркестра в Театре сатиры.

Рина Зеленая вспоминала:

«Один из оркестрантов, И. А. Иткис, пожилой человек, отличался тем, что обо всем узнавал позднее всех. Актеры часто выдумывали истории о том, что было и чего не было с ним. Молодой скрипач Яша как-то после спектакля шел вместе с Иткисом домой. Вечер был ясный. Над Москвой сияли звезды. Яша остановился, посмотрел на небо и сказал:

— Как странно себе представлять, что все это мчится в бесконечном пространстве и мы вечно несемся куда-то.

Иткис тоже остановился и строго спросил:

— Что вы этим хотите сказать, Яша?

Тот ответил, что имеет в виду движение Земли в пространстве. Старый Иткис потребовал более подробного и точного объяснения. Яша разъяснил ему, что он имеет в виду нашу галактику. Земля вращается вокруг Солнца, Луна вокруг Земли и так далее. Спутник выслушал его внимательно. Они пошли дальше, и вдруг Исаак Абрамович сказал:

— Вы знаете, Яшенька, я теперь всегда буду ходить домой вместе с вами: от вас всегда услышишь что-то новенькое.

Яша остановился и воскликнул:

— Вы шутите, Исаак Абрамович! Неужели вы этого не знали?

— Откуда? — отвечал тот. — Я же всю жизнь жил в Киеве».

Те, кто не участвовал в скандалах, занимались скандальным творчеством. Например, Николай Фореггер. То, что он придумывал, было хорошо, как взбитые сливки. Его танцоры затянуты в черное трико, их колени гнутся в разные стороны, кепка, наезжающая на глаза, напоминает шляпку от гвоздя. И они оба походят на букву «Х», у которой разъезжаются ножки в шпагате.

Николай Михайлович Фореггер был довольно занятным не только в своей профессии, но и в жизни. Большой знаток старинного театра, вообще старины — любитель транслировать нравы и привычки чужих эпох в современность. О нем вспоминали по-разному. Например, Алексей Алексеев рассказывал:

«В доме номер семь на Арбате у него была собственная студия. Очень хороших актеров он не имел, но молодые парни и девушки были и танцорами, и акробатами, и эксцентриками, и физкультурниками. Другие ему были не нужны. Театр-студия, по существу, явилась мюзик-холлом, но мюзик-холлом несколько советизированным. В его спектаклях гимнастика и танцы ставились на весьма рискованные сюжеты — это были эротические сцены, которым придавался характер политических памфлетов».