Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

И тут, по версии Утесова, произошло короткое замыкание, которое стало вехой в истории театра. Два режиссера придумали грандиозный спектакль, который должен был выстрелить, как пушка с крейсера «Аврора».

Писать сценарий Леонид Осипович позвал Николая Эрдмана и Владимира Масса. Главным героем нового представления был персонаж по имени Костя Потехин — продавец из магазина, одновременно умный и глупый, как королевский шут, под видом шутки изрекающий совсем не глупые мысли. Как всегда, Утесов придумал себе еще и вторую роль: роль крестьянина-единоличника, появляющегося на сцене с лошадью. Всякая индивидуальная собственность была позором. Боже мой, какие же это дало плоды! Иметь лошадь на селе считалось тогда верхом неприличия, все равно как быть проституткой. И лошадный крестьянин конечно же выглядел простофилей. Он ездил в Торгсин сдавать навоз, потому что сельский агроном сказал ему, что навоз — это золото.

Говорят, что именно Каменев и Троцкий придумали этот ужасный ход — опорочить работающего человека-владельца.

Утесов изображал лошадь двумя танцорами, полушутовской-полуэротический гибрид двух парней, которые, покрытые попоной, с торчащей палкой вместо шеи, выделывали различные смешные коленца, отплясывали чечетку, которую тогда танцевали, как пролетарский танец. Говорили, что чечетку танцевал Калинин. Потом Утесов придумал для себя роль американского дирижера, интерпретирующего русскую классическую музыку на американский джазовый лад. Дирижер был такой же единоличник. Что не сделаешь ради любви к джазу! Чтобы играть для пролетарских ушей, приходилось его порочить. Только в таком виде можно было услышать эту божественную музыку. Четвертую маску придумал Утесов про самого себя. Как бы он, но в кривом зеркале. Говорят, что обаятельная Рина Зеленая, посмотрев этот спектакль, сказала: «Боже мой, если бы я видела этого человека в жизни, я бы его убила. Как можно жить с такими лицами. Я не удивлюсь, если узнаю, что у него много любовниц». По сюжету герой Утесова заходит в магазин, где ему предлагают купить пластинку с блатными песенками в исполнении Утесова.

— Что вы, — кривился Леонид Осипович. — Я хорошо знаю этого певца. Он никогда не пел блатных песен.

— Нет, это вы «что», — отвечают ему. — Вот послушайте, — и ставят пластинку, которая заканчивается словами Утесова: «Я кончаюсь — переверни меня».

Впоследствии официально, с трибуны различных съездов или в печати, Дунаевскому приходилось ругать эти блатные песенки, изданные отдельной пластинкой. Но дома, в кругу друзей, он их хвалил как очаровательную шутку таланта. По молодости каждый бард из Одессы мечтает записать пластинку с бандитскими песенками — в них слишком много очарования, которое сделало одесского бандита Беню Крика не просто заурядным одесским бандитом, а настоящим художником, родоначальником бандитской эстетики.

Актер Николай Самошников неподражаемо изображал самоубийцу-музыканта, которого спасали, доставая из воды. Утесов спрашивал: почему он это сделал? Тот рассказывал, что его никуда не берут на работу, а он хочет играть на кларнете.

— Как я вас понимаю, — сочувствовал ему Утесов, — сам живу в контрабасе, и то тесно.

Потом Утесов просил его сыграть что-нибудь, может быть, он возьмет его на работу. Но после первых же душераздирающих звуков, которые издавал кларнет, музыканта молча брали за руки и за ноги, деловито несли к мосту и бросали обратно в воду. Возвращались и со слезами на глазах говорили:

— Федор Семенович, что же мы наделали! Мы живого человека утопили.

— Ну и что? — невозмутимо спрашивал директор.

— А вдруг он выплывет?

Переезд Исаака Дунаевского и события в Кремле развивались параллельно. Вопрос «с музами» объяснялся очень просто: это была последняя сфера влияния бывших партийных лидеров. По существу, стоял вопрос об окончательном и бесповоротном их уничтожении и сосредоточении всей громадной власти в руках Сталина. Бывший семинарист, понимавший толк в душе, правильно расценил: пока ниточки от «властителей дум» находились в руках Бухарина, Каменева, Зиновьева и иже с ними — у них оставался шанс на возвращение к власти. А соответственно его, Сталина, власть над душами и думами людей была не полной. «Для писателей, режиссеров и прочей нечисти» это означало начало конца, по образному выражению Ахматовой, «вегетарианской эпохи». Предстояла эпоха чисток, в которой побеждали любители свежего человеческого мяса, поставляемого лагерями. Все было уже расписано.

* * *