Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

— Дуня, — сказал ему Утесов однажды, когда они сидели в кафе. Для полной убедительности певец взял композитора за пуговицу пиджака. — Надо поворачивать руль влево. Паруса полощутся. Их не надувает ветер родной земли. Дуня, я хочу сделать поворот в своем джазе, помоги мне.

Дуня, по воспоминаниям Утесова, почесал затылок и иронически посмотрел на знаменитого одессита:

— Ты только хочешь сделать поворот или уже знаешь, куда повернуть? Кстати, ешь бублики, они остынут.

— Да, — сказал Утесов, — знаю. Пусть в джазе зазвучит то, что близко нашим людям. Пусть они услышат то, что слышали наши отцы и деды, но в новом обличье. Пусть они умоются слезами большевиков и перестанут совать свой красный нос в дела джаза. Давай сделаем фантазии на темы народных песен. В конце концов, негры придумали джаз для своих обездоленных братьев, потому что в душе они были большевиками.

Утесов говорил сочным языком Бабеля, а в домашнем кругу особенно. Только во время официальных выступлений он следил за тем, чтобы его лингвистическая оригинальность не резала уши партийным функционерам.

Речь Утесова Дунаевский выслушал с удивлением. Его глаза, и без того большие, стали еще больше. Все сказанное совпадало с его мыслями.

Утесов любил рассказывать Исааку байки, потому что Дунаевский верил.

— Какие же фантазии ты бы хотел? — спросил Дунаевский.

— Это должен быть странный мир звуков, — сказал Утесов. — Как будто кто-то кого-то пилит или режет. Но при этом звучно, как у Бетховена. Вот какой джаз нам нужен! У них, там, — Утесов показал в сторону Америки, — Луи Армстронг. А у нас я — Утесов. А теперь, может быть, ты — Дуня. Согласен?!

Спустя пять лет после первой публикации этого разговора для книги воспоминаний Утесова появилась вторая редакция, рассказанная Леонидом Осиповичем.

— Советская, — бархатно засипел Утесов, — это ритмы сегодняшней жизни, ритмы энтузиазма и пафоса строительства, ритмы Турксиба и Днепрогэса. Представляешь, современный Тарас Бульба стоит на одном берегу Днепра, а современный Остап на другом. «Слышишь ты меня, батьку?!» — кричит Остап. «Слышу, сынку!» Это, конечно, смешно, наши классики в пролетарских робах. Гоголь бы в гробу перевернулся, но пролетариату надо знакомиться со своими героями.

В окончательной редакции Утесов заканчивает:

— Ох, как зажглись глаза Дунаевского!

Трудно предположить, что в 1970-х годах, когда Утесов надиктовывал свои воспоминания Людмиле Булгак, он смог рассказать о каком-то другом отношении со стороны Дунаевского. Даже если композитору что-то не нравилось, он не мог об этом сказать. Думаю, что Дунаевский был вынужден поставить свой талант перпендикуляром, чтобы в музыке выразить понятие «советское».

— В каком жанре ты это видишь? — спросил Утесов.

Дунаевский отметил, что это должна быть рапсодия. Советская рапсодия.

— Трудное название. Но смешное.

Утесов не помнит, сколько времени понадобилось Дунаевскому, чтобы сочинить четыре джазовые переделки народных песен: русской, еврейской, украинской и советской. Четыре миниатюры, принесенные Дунаевским, назвали «Джаз на повороте».

16 января 1931 года в Ленинградском мюзик-холле состоялась премьера этого спектакля. Художником спектакля был молодой Николай Акимов, впоследствии известный театральный режиссер.

Однажды Леонид Утесов вызвал к себе своего друга, режиссера, имя и фамилия которого были одинаковы — Арнольд Арнольд. Взял последнего за лацкан пиджака и, притянув к себе, сказал:

— Арнольд! — Неясно было, обращается он к человеку дружески — по имени или официально — по фамилии. — Арнольд, — повторил Утесов, — мне уже надоел сидящий на сцене оркестр. У нас начинает вырабатываться опасная неподвижность, мы скоро превратимся в статуи. Арнольд, я хочу театр, я хочу играть роли. Я хочу из музыкантов сделать актеров в буквальном смысле этого слова. Надо придумать что-нибудь из ряда вон выходящее, где бы мы могли развернуться в полную силу. Что ты скажешь на это, Арнольд?

И Утесов оставил товарища в покое, предоставив ему возможность решить, как именно он к нему обратился: по имени или по фамилии.

Через день Леонид Осипович снова вернулся к прерванному разговору, встретив Арнольда в коридоре театра, куда тот забежал выпить воды. Человек с именем-фамилией шел один по узкому коридору и был похож на заблудившуюся Пенелопу.

Утесов спрятался за угол и, дождавшись, когда Арнольд поравняется с ним, выскочил из-за угла со страшным криком:

— Арнольд! Что ты здесь делаешь?

Арнольд застыл на месте. Возможно, это было лучшее исполнение роли статуи Командора. Великолепное исполнение длилось недолго, потому что Утесов был человеком импульсивным.

— Я жду, Арнольд! Скажи, где могут находиться люди, играющие на инструментах? Не для публики, а для себя.

Арнольд медленно оттопырил челюсть, потом двинул ее вниз:

— Ну, где? Черт его знает где. Может быть, дома…

— Дома, это два-три человека, — весомо ответил Утесов. — А где может собраться много музыкантов? — И сам же продолжил, не давая напрячься мозговому аппарату Арнольда: — В магазине, там, где продаются инструменты. В музыкальном магазине. Ты понял?