Искусство. О чувстве прекрасного – ведущие эксперты страны

Мои первые знакомства с картинами великих художников начались еще в дошкольном возрасте, когда родители начали привозить мне художественные альбомы из-за границы. Так я увидел Босха. Я не имел ни малейшего представления, что изображено на его картинах, но они вызывали у меня восторг. А как вы считаете, расшифровка изображения помогает эстетическому восприятию? Может быть, мешает, а может быть, существует просто параллельно?

Мне кажется, что эстетическое восприятие может жить независимо от понимания того, что изображено. Например, когда мы приходим в музей и видим, скажем, африканское или японское искусство, мы можем не понимать, что изображено, но испытывать восхищение. Но в случае Босха, даже восхищаясь теми формами, которые он создает, монстрами, которых он конструирует, всегда хочется понять, что это означает. А меня эстетическое удовольствие интересует намного меньше, чем расшифровка, поэтому я, скорей, по этой части, чем по той.

Босх – это такое создание, о котором за последние сто лет историки искусства сломали гигантское количество копий. И интересен он тем, что, в отличие от большинства его современников, его иконография настолько выбивается из какого-то стандарта, настолько часто странна, что, сопоставляя его с теми, кто творил до него и чуть-чуть после, мы не можем понять, что он имел в виду. Я хочу просто привести всего лишь один пример. Причем самый, может быть, простой. Есть у Босха в Музее Прадо огромный триптих «Сад земных наслаждений», заполненных нагими фигурами, странными людьми, катающимися на странных животных. И тут количество интерпретаций того, что это значит, вообще не поддается подсчету. А есть намного более стандартные сюжеты, которые вполне вписываются в какую-то норму его времени, и все равно мы с трудом понимаем, что он хотел сказать.

Например, тоже в Музее Прадо «Поклонение волхвов». Типичный, тысячи раз изображавшийся христианский сюжет, где, как рассказывается в Евангелии от Матфея, когда родился Младенец Иисус в Вифлееме, туда явились с Востока некие мудрецы, волхвы, для того чтобы принести ему дары. В христианской традиции это явление интерпретировалось как признание язычниками божественности Христа. И такое предвозвестие обращения язычников всего мира. Возникло представление о том, хотя в Евангелии ничего не сказано, сколько их было, какого они были возраста, откуда они пришли, во что были одеты. Ничего этого нет. Все это наполняется с веками деталями, и возникает, например, представление о том, что они были представителями трех частей света. И соответственно, один из них был чернокожий. И вот Босх изображает волхвов. Волхв в белом, чернокожий, третий. Самый старый, первый волхв, в красном, стоящий перед Младенцем Христом. И средних лет второй волхв. Есть волхвы, есть такая хижина, изображающая ясли. Есть Дева Мария с Младенцем. Есть пастухи. Есть все-все-все, и даже на окраине такой одиноко выселенный за пределы дома Иосиф, который сидит у костра и греет пеленки не своего сына.

Это один из самых потрясающих вообще моментов этой картины.

Скромный. Обернувшийся вот так к нам, непонятно, что этим взглядом говорящий зрителю. Но такой отселенный, уж точно. Но если бы на этом все закончилось, то никакой загадки бы не было. Младенец, дары, там, все-все-все. Но если посмотреть на дверной проем этой хижины, мы увидим, что там стоит некий странный персонаж. Нагой, бледный, бородатый, в красном плаще, со странной шапкой, на которой переплетены почему-то тернии, словно он в терновом венце Христа. С какими-то золотыми цепочками, со странной раной на ноге, которая почему-то запихана в стеклянную колбу. Кто это? Почему это?

Может быть, это сам Христос? Ведь на одной картине, возможно, были изображения разных ипостасей и разных периодов, которые прошел изображенный здесь персонаж.