Да. Смешение времен и их атрибутов. Смещение может быть в разную сторону, но средневековые художники любили изображать прошлое, сколько угодно далекое – библейское, ветхозаветное или новозаветное, античное, греческое или римское, – в костюмах настоящего. Что получается? Что прошлое, особенно сакральное прошлое, приближается к тому, кто смотрит на это изображение. Он ощущает, что те уроки, которые этот образ ему несет, они актуальны здесь и сейчас. Например, какой-нибудь царь Ирод отдает приказание своим воинам перебить всех младенцев в Вифлееме. Как будут выглядеть на средневековом изображении эти воины? Скорее всего, как рыцари в доспехах того времени, когда этот образ создан.
Например, первое известное на средневековом Западе изображение очков, которые были изобретены в конце XIII столетия в Италии. Не очень понятно, кем, и не очень понятно, где. И довольно быстро вошли в оборот. Сначала очки для дальнозорких, позволявшие читать тем, у кого ослабли глаза с годами. Позже, спустя столетие, очки для близоруких. Но что интересно?
Эта техническая новинка, и люди того времени это прекрасно осознавали. Ее начинают проецироваться в прошлое.
Я думаю, чтобы приблизить. И потому, что изобретения очень быстро обрастают шлейфом символических ассоциаций. Очки, понятно, что это такое – это ученость, корпение над текстами, прозорливость в их комментировании. И вот у нас есть какие-нибудь современные интеллектуалы, которые пользуются этим ценным приспособлением.
Например, Евангелист Матфей. Автор одного из четырех евангелий, которого позднесредневековый мастер оснащает тем же самым приспособлением. При том, что понятно, я думаю, и людям того времени, что никаких очков в его эпоху существовать не могло.
Мне кажется, что и тогда, и сейчас есть, скорее, смешение этих двух вещей – одновременно стремление отдалить и показать высоту, сакральность, странность и древность и с другой – стремление приблизить. Сегодня мы это тоже можем вполне найти. А тогда этого было вообще очень много.
Если отойти от изображений, скажем, когда какой-нибудь проповедник, стремясь объяснить пастве азы моральной доктрины, использует понятные метафоры. Например, из кухонного арсенала. Что страсти Христовы, это уподобляются жарению мяса на вертеле. И масса прочих, приземленно-повседневных метафор. С этими очками получается, что они служат атрибутом учености. Потому их очень быстро получают жившие в глубокой древности церковные интеллектуалы, от евангелистов до отцов Церкви, например, какого-нибудь святого Августина или святого Иеронима.
Например, мое любимое изображение пророка Моисея с рогами. Если бы вся история ограничивалась тем, что есть идея учености. Раз ученость, там, очки, где очки, там ученость. То эта история не была бы настолько любопытной. Ведь приспособление, которое помогает что-то увидеть лучше, может символизировать, что кто-то это лучше видит. Евангелист, прозревающий истину. Богослов, прозревающий смысл Евангелия. Но одновременно это прибор, который нужен, когда есть какой-то визуальный изъян. Это признак подслеповатости. И соответственно, тот же самый предмет получает прямо противоположное толкование, когда им начинают оснащать еретиков в иконографии, иноверцев, иудеев древних и современных. Подчеркивая, что они в духовном смысле слепы.
Есть сцена «Се человек», когда Пилат водит Христа в иерусалимской толпе. И вот первая фигура, которая стоит и смотрит на Христа, мы не можем сказать, кто это. Условно говоря, фарисей в таких с зелеными стеклами очках.