Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Августа сощурила глаза и прислонилась к окну. Мерзость. Кого ты имеешь в виду, Ц. А.? Меня? По-твоему, я — мерзость? Он всплеснул руками и выбежал из комнаты. В передней он накинул потрепанную куртку «сафари», нахлобучил котелок, так похожий на тропический шлем, и вышел на улицу, но, увидев перед домом неизвестно как очутившегося здесь барана, остановился. Он обратился к барану с речью. Пока он распинался перед скотиной, ярость его улеглась. По части монологов Ц. А. был великий мастер.

Он любил монологи, потому что по своей природе они не требовали собеседников и исключали всякую полемику. Он любил монологи, потому что состояли они всего-навсего из набора грамматических форм, бездоказательных утверждений и определенных слов, главным в которых было то, чтобы они шли от сердца. Монологи вели к самоочищению.

Темой одного монолога была смерть. Ц. А. погружался в скорбные мысли, дабы, как он выражался, подвергнуть сомнению

свое бытие, но получалось так, что подвергал он сомнению не бытие, а свои скорбные мысли и бодреньким возвращался от смерти к жизни. Он не задумывался, что, произнося один из этих бесконечных погребальных монологов, давит на психику тех, кто случайно оказывался в роли слушателей. Он заставлял их чувствовать страх, беспомощность и вину перед ним. В такие минуты Олимпия опускала глаза. Августа злилась. Но злость была слабой защитой.

Другой монолог был посвящен жизненному опыту, третий — носорогу, в которого Ц. А. промахнулся на охоте в Кении. (Он отнюдь не собирался стрелять. Он стоял подняв руки вверх.)

Ц. А. отлично знал, что следует говорить, чтобы не упоминать лишний раз повода к своей тираде (как, например, в случае с подписью Августы), и в выборе тона не ошибался никогда. Он не ронял достоинства. Я не теряю своего лица. (Так это звучало на его языке.) До этого он еще никогда не опускался. Он бы скорее добровольно отказался от своего лица, чем его потерял. Лицо. Мое лицо.

К тому же у Августы было такое же лицо, как и у него: такие же большие глаза, такие же большие уши, такой же большой рот. Бывало, на улице к нему подходили чужие люди, знавшие Августу, и спрашивали о ней, и наоборот: подходили к Августе и спрашивали о нем. Так что лучше уж вовсе не иметь никакого лица, чем потерять такое, которого хватает на двоих.

День или два спустя Ц. А. вручил Августе книгу — дневник, который он писал в мансарде в Хузуме или во Фленсбурге через два года после войны, свой post festum. (Post festum (лат.) — после праздника, то есть задним числом, слишком поздно.) Он сказал: На вот, прочти. Тебе это на многое откроет глаза. Не сможешь здесь — захвати в Берлин.

Августа изумилась: В Берлин?

Он ответил: А почему бы нет?

И натянуто улыбнулся.

2

Около шести вечера Августа выехала из Страсбурга. Миновав предместья, она очутилась в долине Рейна. Низкое солнце отбрасывало длинные тени. Теперь местность выглядела ровнее, чем днем. Березы и тополя вдоль обочины пропускали свет и стали желты; светло-серый асфальт отдавал в голубизну.

Сочинение Ц. А. оказалось вещью довольно странной: и не беллетристика, и не дневник, и не просто исповедь. Чем-то оно напоминало опыт романа, поскольку Ц. А. придумал художественный образ (чтобы спрятаться за него?) — некоего обер-лейтенанта Бекера. Сходство же с дневником сочинению придавало то, что каждому куску была предпослана дата военных лет, против которой стояла еще одна, чаще всего помеченная лишь карандашом, — дата фактической записи. Между датой мнимой и датой фактической записи зияла пропасть в два, три года, а то и больше. Дневник был написан в форме настоящего времени, что свидетельствовало о грандиозной работе по воскрешению прошлого, имевшей место на меблированном чердаке в Хузуме или Фленсбурге. И все же дневник грешил против жанра, так как состоял из записей не обер-лейтенанта Бекера, а другого, наблюдавшего за ним анонимного автора. Полностью этот стиль выдержан не был: в моменты наибольшего волнения Ц. А. забывал про обер-лейтенанта и про автора и включался в повествование сам. Таким образом возникала определенная субординация эпизодов, обусловившая и их хронологию. Дневник начинался изображением последних дней войны, а затем переносил читателя в те долгие безмятежные годы, когда Ц. А. проходил военную службу в Висбадене. Все это было писано от руки в большую амбарную книгу с линованной бумагой и обрывалось без пометки «конец» за две страницы до задней обложки. (Был ли выполнен какой-то этап работы, или же Ц. А. просто выдохся?)

Первая запись в дневнике датировалась 20 апреля 45-го года, сделана — в ноябре 46-го. В ней рассказывалось, как обер-лейтенант Бекер едет на фронт. В штабе корпуса, где до сих пор служил, он добивается отправки в действующую армию. Фронт в горах к югу от Болоньи находится под угрозой прорыва.