Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Штабной шофер везет обер-лейтенанта по окраинам разбомбленного города: центр уже в руках партизан, с которыми немецкая армия заключила локальный пакт о ненападении. Обер-лейтенант и водитель молчат, зато говорят, плачут стены. Как в сказке: Вот где висишь ты, конь мой Фалада![45] Руины обвиняют и вместе с тем оплакивают человечество: Почему должна быть война? Зачем творите вы разрушения, уничтожая культуру Европы? (Кто вы, остается загадкой; ни обер-лейтенант, ни автор не поясняют, к кому обращен этот вопрос, хотя как раз здесь-то ясность и была бы в высшей степени кстати, ибо несколькими строчками ниже Бекер вдруг вспоминает, что сегодня день рождения того человека, чье сумасбродство, низменную ревность и спесь — не совсем, правда, понятно почему — он связывает с трагической судьбой Болоньи.) В тот самый день, 20 апреля, да к тому же в Болонье, обер-лейтенант, конечно, никак не мог знать, еще не мог знать, что этот день рождения Гитлера будет последним. Непонятно и то, считают ли автор и обер-лейтенант (или один из них) допустимой

благородную ревность и спесь (а обер-лейтенант не вполне идентичен автору, поскольку в апреле 45-го первый является очевидцем тех событий, которые лишь осенью 46-го описывает второй). Спору нет, оба едины в том, что ответственность за фашистский режим и все его злодеяния несет безумец; но в чьем воображении плачут стены — в воображении Бекера или автора? Плач стен так и остается пустой метафорой, ибо относится даже не к домам, лежащим в развалинах, а к культуре, не к людям, погребенным под развалинами, а к человечеству, не к сорока или шестидесяти миллионам погибших, чьи жизни унесла война, а к самой войне. Бомбы и снаряды именуются бездушным оружием, ибо делают свое дело жестоко и беспощадно

. (О беспощадности сбрасывающих бомбы и о душе приказывающих бомбить не говорится ни слова.) Техника — это торжество варварства, фетиш разрушения. Обер-лейтенант Бекер вообще противник всякой техники: возле одного из последних домов предместья он велит шоферу притормозить, входит в дверь и просит у жителей разрешения воспользоваться их телефоном. Те отвечают согласием, линия работает. Пока в трубке звучат долгие гудки, он рассуждает о телефоне — об этом унизительном, обезличивающем изобретении, которое с ледяным равнодушием присвоило себе право заменять посредством мертвого провода беседу уст и глаз. (Потом он беседует по телефону — гордо, лично, устами.)

В то время как машина, оставив город, въезжает в горы, Бекер погружается в мысли о дымящихся развалинах и ненавидит нацистов. Его ненависть горит, пылает, пламенеет, полыхает, пока он не воспламеняется сам и не обретает дар речи. Не то он думает, не то говорит (или это пишет Ц. А.?): Я иду на фронт. Бегу от самого себя. Мой шаг — это добровольное бегство вперед. (Добровольное бегство, да еще и вперед?

До сих пор Бекер служил в штабе корпуса, находившемся сзади. Полагает ли он, что вина лежит на тех, кто сзади? И действительно ли отказ от своих привилегий и исполнение долга суть одно и то же, как считает обер-лейтенант Бекер? Здесь включается автор, сообщая о том, что Бекер уже вконец запутался.)

У Бекера есть друзья, два весельчака, живущие на загородной вилле к северу от Болоньи. Они дома, как только что выяснилось по телефону, и, прежде чем явиться вечером в полк, он хочет их навестить. Друзья обещают, что у них он отменно пообедает, выпьет старого крепкого винца и отдохнет душой. С ними еще три девушки — обворожительные, грациозные, прелестные создания, так что можно будет танцевать, флиртовать и веселиться до упаду.