Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

На деревенской церкви пробили часы. Августа прислушалась. Тут же со стороны Штайнбаха донесся бой еще одних часов. В Айнхаузе колокольный звон был слышен, только когда ветер дул с северо-востока. Одновременно с колоколами, звонившими к заутрене, раздавалось тарахтение мопеда, на котором каждое воскресенье из города приезжал парикмахер. На багажнике он вез ящик со своими причиндалами: расческой, ножницами, бритвами, миской, простынями, мылом, помазком. Воду он брал на месте. Рабочие в основном у него стриглись, но некоторые соглашались и побриться. Летом цирюльня помещалась в тени каштана, на хозяйственном дворе; зимой — в сторожке, в комнате, называвшейся людскою. В ненастные дни там распределяли работу. По воскресеньям же работа находилась только двоим: тому, кто стриг волосы, и тому, кто отправлялся проповедовать на церковную кафедру. Парикмахер привозил из города новости и узнавал последние деревенские сплетни, тогда как пастор, заняв место на кафедре, простирал руки к небу. Он любил громкие слова: Божие обетование — это Иисус Христос, но современный мир не жаждет более богобоязненности и благочестия. Рабочие рассказывали парикмахеру, кто умер, а кто ждет ребенка. Пастор продолжал свою проповедь. Он говорил: Единственное нежеланное сегодня в мире дитя — это Иисус Христос.

Воспоминания.

А бывают ли годы, не исчезнувшие бесследно лишь потому, что за них цепляются воспоминания?

Амбарную книгу, в которой Ц. A. post festum вел свой странный дневник, Августа взяла в Берлин и провела за чтением несколько тяжелых недель. Поначалу она испытывала такое чувство, будто ее принудили созерцать целый парад тысячу раз знакомых вечерних закатов. Потом наступали минуты, когда она так и видела его, Ц. А., молодого, тощего, оборванного, так и видела, как он падает с мотоцикла, лежит в грязи под кружащими над ним самолетами, вцепившись в землю, дабы она его удержала; видела и верила его выспреннему слогу, его беспомощному пафосу. Опасность и страх были в самом деле нешуточны, так что, вероятно, иного выбора, кроме как между молчанием и литературщиной, у него не было. Но потом снова начинались сплошные

священные присяги, и геройские смерти, и армии, в трудный час еще теснее сплачивавшиеся вокруг фюрера, и ответственности за жизнь товарищей — словесная трескотня под гром военного оркестра. Язык его дневника лишен был малейшего отпечатка личности, он состоял из одних клише, которыми Ц. А. пользовался и в обычной жизни, когда ему было лень думать. Но Августе язык этот был чужд, а она знала, что Ц. А. ждет ее отзыва. Тогда она попыталась проиграть возможные вопросы и ответы. Она представляла себе, как, стоя перед ним, будет говорить, а он будет ее выслушивать.

Первая попытка объясниться с Ц. А.

Зачем ты дал мне свой дневник?

Оторопев, Ц. А. говорит: Я хотел, чтобы ты поняла те вещи, которые я считаю важными.

Августа: О важном тут ни слова нет. Не думаю, чтобы это было важно и тогда.

Ц. А.: Что «это»?

Я уже говорила, Ц. А.: твои фразы.

Все. Хватит.

Августа: Многое я прекрасно понимаю. Вот ты, например, говоришь, что ваша ответственность, ответственность молодого поколения, начнется лишь после того, как кончится война. Не знаю, так ли оно было на самом деле и достаточно ли этих слов, но я это понимаю.

Ну и?..

Августа: Ты действительно хочешь отвечать за все, что произошло в Германии после войны?

Все. Хватит.

Как раз в те дни тете Хариетт исполнилось семьдесят. Утром в день своего рождения она позвонила Августе, и когда та сказала, что пытается осилить военный дневник Ц. А., тетя Хариетт спросила: Значит, он все-таки тебе его дал?

Да. Ты тоже читала?

Нет, сказала тетя Хариетт. Я думаю, никому, кроме тебя, он его не давал. А ты еще жалуешься, что между вами нет понимания! Что, действительно книга настолько важна, как он считает?

Она ужасна. То есть, может, и не ужасна, а лишь посредственна. Наверное, существует много книг такого рода, но я не знала, что сам он такая посредственность. Ты-то, наверное, помнишь, как писали в газетах: С глубокой скорбью, но с гордостью…[49] Вот и его дневник читается так же.

Не забывай, он не писатель. Он пишет, как думает.

Нет, тетя Хариетт, наоборот: он думает, как пишет! В дневнике есть очень честные и понятные места, и иногда его обер-лейтенант Бекер, как он себя назвал, высказывает вполне здравые мысли, но это, скорее, исключение — как правило, тремя строчками ниже вновь начинаются цветистые фразы, повторение зазубренного, лозунги, самообман.