Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

А ты знаешь, что написать дневник его надоумила я? Когда в сорок шестом году Ц. А. вернулся из плена, тетя Хариетт видела, какая в нем произошла внутренняя перемена. Он был потрясен, потрясен совершенно искренне. Но что ей казалось не совсем искренним, так это то, что его, похоже, больше потрясло собственное потрясение, чем увиденное на войне, и тогда она ему сказала: Запиши все, что ты видел, иначе никогда в себе не разберешься. Возьми и просто запиши.

Он не был нацистом, сказала тетя Хариетт.

Верю, ответила Августа. Во всяком случае, верю, что нацистом он быть не хотел.

Не будь такой строгой, сказала тетя Хариетт.

А я вовсе и не строга, сказала Августа. Я только не знаю, как мне быть. Он ведь ждет ответа.

Вторая попытка объясниться с Ц. А.

Что означает «немецко-национальное», Ц. А.?

Молчание.

Все. Хватит.

Августа взяла со стола пустой стакан и прижала ко лбу. Потом заказала еще двести пятьдесят граммов вина. К ее столу целеустремленно шли мужчина, женщина, мальчик и девочка. Августа сидела с торца, а остальные места были свободны. Здесь не занято, сказала Августа мужчине; а почему бы и нет? Пусть подсаживаются. Но мужчина придвигается с дальнего конца скамейки прямо вплотную к Августе, женщина, став возле нее, подтаскивает стул, сын придвигается к отцу, а дочь берет второй стул. Августа переставляет стакан поближе к себе. Женщина кладет руку туда, где только что был стакан. Подперев подбородок ладонью, мужчина поворачивается к Августе спиной. Он недоволен, как тут кормят. В «Виноградной лозе» всегда кормят отравой. Мать изучает меню и утверждает обратное. Дочь вообще не хочет есть. Сын говорит сестре, что он бы с большей охотой сходил в кино. Августа встает и, не дождавшись вина, выходит из зала.

Над шоссе наискось висела луна. Августа пошла по дороге в гору, потом вдруг круто повернулась и побежала вниз по белому пунктиру разделительной линии. У каждого разрыва она отталкивалась и прыгала. Отталкивалась — прыгала — отталкивалась — прыгала — спрятать кулачок к тебе под мышку, а ты чтоб спрятал ко мне, Феликс, — отталкивалась — положить голову на твое плечо — под твой подбородок — прыгала. После десятка прыжков она запыхалась и вновь пошла шагом. Сейчас я подыскиваю сравнение тому, как это выглядит: каждый из нас стоит перед дверью, я перед своей, а ты перед своей, мы ждем друг друга, ты — меня, я — тебя, и каждый из нас энергичными, бурными жестами зовет к себе другого, который так и не приходит. Убежище. А порой мы оба прячемся за дверью, каждый за своею

и оба ждем

и оба не приходим

стоим как истуканы

не побежим

не шевельнемся

не прокрадемся тенью

не прыгнем

а может, мне лучше писать тебе письма, Феликс?

Вернувшись в «Виноградную лозу», она спросила у хозяйки разрешения позвонить по телефону. Телефон висел рядом со стойкой, в узком проходе из кухни в зал. Хозяйка включила на кухне счетчик, и Августа, набирая мюнхенский номер, смотрела, как семейка за ее столом налегает на еду. Заказанное Августой вино стояло нетронутым перед ее пустующим местом, где все так же лежала рука женщины. Долгие гудки. Она ждала. Ждала и смотрела на форелей в аквариуме под стойкой. Они совали головы в струю воздушных пузырьков. Иногда одна из рыбин, погружаясь, подавалась назад, а потом снова подплывала к пузырящейся струе. Телефон не отвечал. Августа опять набрала тот же номер. Долгие гудки.

Да? — раздался в трубке вялый голос.

Это ты, Феликс?

Он мгновенно проснулся: Куда ты запропастилась? Ни с того ни с сего вдруг исчезаешь до понедельника, я что, уже не человек?

Голос наполовину встревоженный, наполовину безразличный, наполовину обрадованный. Три половины — Разве так бывает? Слыша в трубке его голос: увидеть его. Самое простое — сейчас же поехать к нему. Нет, невозможно. То, что просто, как раз с Феликсом и невозможно.

Ты-то где пропадал?

Да со старыми делами возился. Здесь, дома. А на троицу неожиданно пришлось съездить в Гамбург. Вернулся усталый как черт и сразу завалился спать.

Я места себе не нахожу, сказала она, тревожусь, жду, что ты объявишься, разговариваю сама с собой и не знаю, кто мы теперь друг другу. Я вообще уже ничего про тебя не знаю, Феликс.

Мне это уже осточертело, сказал он, прости, но мне это уже осточертело.

Самое ужасное, что я могла бы на тебя обидеться, но поссориться с тобой — не могу. Весь день сегодня я проговорила с тобой — в Баден-Бадене, потом в Страсбурге. Нет, полдня. Нет, четверть дня.

Очень мило с твоей стороны, сказал он, мне это позарез было нужно. Ну и к чему ты там пришла?

Там — это где?

В своих раздумьях.

Мне надо было поговорить с тобой. Когда долго думаешь, до чего-нибудь и додумаешься.

Нет чтобы сказать обо мне доброе слово. Неужели я не заслуживаю доброго слова?

Не знаю, сказала она. Наверное.

Боль в горле, голос, грусть. Вот и конец.

Ты плачешь? — спросил он. Зачем ты вообще уехала? Стряслось что-нибудь?

Я тебе завтра позвоню, сказала она.

Он сказал: Ну говори же, или мне перезвонить?

Нет, я позвоню сама. Я кладу трубку.