Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Перед «Виноградной лозой» был устроен маленький альпинарий. Августа бесшумно спустилась по лестнице, заставленной цветами и фикусами в больших горшках, и вышла в сад. Все окна дома были темны. Она взглянула на липы возле террасы. Их ветви сплетались до того густо, что образовывали над столом и стульями некое подобие крыши, под которой так бы и находиться персонажам Коцебу[52]: в зеленом свете луны, устроившись на ветвях, дамы вяжут или читают. Приносят пианино. Мужчины играют на флейтах или возлежат в густой листве развилин, внимая звукам музыки. Кто-то пьет кофе. Спустившись на улицу, Августа пошла через деревню, посредине шоссе. Дома тонули в темноте. Молчали собаки. Луна поднялась еще выше. Если липы напоминали о Коцебу, то «море спокойствия» — об Армстронге и Олдрине[53]: для громадных прыжков в длину лучше места не сыскать.

Шестая попытка.

Ц. А. говорит: Вот ты говоришь: пустые слова. Твои упреки несправедливы.

Несправедливы не упреки, а сами пустые слова.

Пустыми они кажутся лишь тому, кто их попросту не понимает, кому они ничего не говорят. Это…

Августа перебивает его: Ты имеешь в виду тех, кто не был на войне, верно?

Да. Ты не была на войне. Впрочем, иные, случается, неправильно понимают какое-то слово оттого, что оно им незнакомо.

И что дальше?

Дальше ничего. Ты в самом деле не понимаешь меня? Ведь я писал именно то, что думал.

Нет, наоборот: когда тебе становилось трудно, ты думал то, что писал. Ты писал на жаргоне. Я бы назвала его жаргоном демагогствующих о чести.

Ты еще будешь говорить о чести!

Я ничего не имею против чести, если она действительно является таковой. Но жаргон — это всегда признак принадлежности к определенному слою, признак мышления по шаблону. Писал бы нормальным человеческим языком, наверняка бы задумался о совсем других вещах.

Что ты хочешь этим сказать?

Ц. А., я знаю и верю: ты не был нацистом. Но, несмотря на это, ты без конца твердишь о геройской смерти, тогда как дело, за которое воевали твои храбрецы, напрочь исключало всякий героизм. Мог ли бы ты, например, сказать, что Бенно Онезорг, тоже погибший от пули, пал смертью храбрых?

Онезорг? Кто это?

Студент, застреленный полицейскими неподалеку от Берлинской оперы в шестьдесят седьмом, во время визита шаха. Он всего лишь наблюдал за демонстрацией.

Ему не повезло. Несчастный случай. Бедняга, которому не повезло. Бывает, и зрителям достается.

Вы ведь тоже были просто зрителями, ты и твой генерал.

Это почему?

Раз вы не были нацистами, значит, были зрителями. Вот именно: зрителями, принявшими присягу, от которой нельзя было отвертеться. Вынужденное служение швали.

Ц. А. не находит что ответить. Он пожимает плечами, втягивает голову. Августе знакомо это движение. Ей становится его жалко. Она не любит в себе это чувство и говорит: Поставим вопрос иначе. Мог ли бы ты назвать Онезорга героем, если бы он не просто наблюдал за демонстрацией, а кидал вместе с другими камни?

Собравшись, Ц. А. коротко говорит: Героем — нет. Хулиганом. Шах Ирана был в Берлине по приглашению нашего правительства.

Но ты же писал в своем дневнике, что твоя ответственность начнется после войны. Война давным-давно закончилась. Неужели ты все еще не чувствуешь себя в ответе за то, кого приглашает твоя страна?

Теперь уже Августа не знает, что сказать дальше. Заметив это, он миролюбиво говорит: Чего вы, собственно, хотите?

Вы — это кто?

Вы — в Берлине, Франкфурте, Хайдельберге, со своими демонстрациями и уличными беспорядками, с краской, которой обливаете полицию. Ты что, тоже бросаешь камни?

Августа говорит: Бросать я и в школе не умела.

Не строй из себя дурочку, говорит Ц. А.

Хорошо, говорит Августа. Мы не хотим того, чего хотели и допускали вы. Мы хотим прямо противоположного тому, чего хотите и допускаете вы сейчас. Применительно к нам, то есть к тебе и ко мне, это означает, например, вот что: я бы перестала говорить на жаргоне своей среды, случись мне узнать, что банкир фон Такой-то пригласил к себе на чай других банкиров и промышленных магнатов, а с ними заодно и шваль и подсыпал этой швали денег, необходимых ей на то, чтобы через полгода или год взять власть в моей стране. По крайней мере своим жаргоном я бы поступилась.

Оживило ли это разговор? Нет, не оживило. Тогда она спрашивает: Ты пишешь: Почему должна быть война? Вопрос этот встречается у тебя раза три-четыре, и всякий раз ты потом ссылаешься на Клаузевица[54], вместо того чтобы спросить себя: что это была за политика, делавшая ставку на войну? Кто ее осуществлял? Кому была на руку политика, продолжением которой стала война?

Ц. А. находит, что над этим стоит поразмыслить. Однако тут же заявляет: Банкиры и, как ты выразилась, промышленные магнаты войны не хотели.

Но наживались на войне, даже на одной лишь подготовке к ней!

Ц. А. говорит: Лично я — нет.

Так ведь речь совсем о другом! Все. Хватит.