Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Она чувствовала себя полной идиоткой. Глядя на форелей в аквариуме, она вытерла слезы. Как объяснить тебе, куда меня загнал Ц. А., в какую пустоту, в какое гнусненькое облегчение, в какое самоистязание. Мне есть в чем себя упрекнуть, Феликс. Завтра ты скажешь: Как вернешься, постарайся пропадать не слишком долго. Один раз ты уже это говорил, нет, два раза; ты повторяешься; впрочем, я тоже.

4

В соседней комнате надрывался ребенок. Августа, уже было задремавшая, очнулась от сна. Она услышала, как женский голос успокаивал ребенка, но тот кричал пуще прежнего. Сразу вслед за этим раздался мужской голос. Скрипнула кровать, закрыли окно — ребенок не унимался. Августа встала, подошла к окну и поглядела на долину Рейна, которая в лунном свете и тумане, казалось, плыла.

Дальнейшие попытки объясниться с Ц. А.

Почему в дневнике ты назвал себя Бекером?

Он молчит.

Если это художественный прием, то я еще могу понять. Ты хотел отмежеваться от себя самого. Ничего плохого здесь нет. В чужой душе легче разобраться, чем в собственной. Но тот же прием позволил тебе увильнуть от прямых ответов, спрятаться за офицерское словоблудие — оружие фюрера, геройская смерть.

Его взгляд.

Когда я читала твой дневник, у меня порой возникало ощущение, будто ты и сам не веришь собственным отговоркам.

Все тот же пустой взгляд.

Ведь это же отговорки. Что значит священная присяга? Попробуй не принять ее — мигом к стенке поставят! Любой участковый суд квалифицирует это как давление, шантаж.

Ребенок похныкал и опять перешел на крик. Стукнула дверь. Кто-то прошлепал в уборную. Было слышно, как спустили воду.

Четвертая попытка.

Почему ты назвал себя обер-лейтенантом Бекером?

На фронте было много Бекеров. Я хотел написать об одном из многих.

Разве ты был один из многих?

Да.

Почему же ты тогда не взял себе имя еще попроще — ну, скажем, что-нибудь вроде Майер-Мюллер-Шульце?

Ц. А. отвечает: Как ты вообще можешь говорить о такой чепухе, когда на фронте люди гибли один за другим! Ты не была на войне.

Да, говорит Августа, не была, потому и спрашиваю. У меня еще масса вопросов, например такой: если не пристало убитых называть безликими именами, то какими именами надо называть дворян в случае их гибели? Точнее: может, их и называть-то не надо?

Не отводя взгляда, Ц. А. спокойно говорит: В войну погибло много дворян.

Я знаю.

После двадцатого июля были истреблены целые семьи[50].

И это мне известно. Но мне также известно, что каждый восьмой-девятый офицер из начальствующего состава СС был дворянином.

Не припутывай сюда СС.

Ладно, не буду, хотя и не понимаю — почему. Продолжим про вермахт. Вот ты, к примеру, восторженно пишешь о генерал-фельдмаршале фон Рейхенау. О нем упоминает твой генерал.

Это был очень влиятельный человек.

Как раз это я и имею в виду.

Он погиб.

Принимаю к сведению. Но вот что я хочу спросить: что он сделал до гибели, на своем влиятельном посту?

А что он такого сделал?

Когда в разгар войны с Россией в его то ли армии, то ли корпусе поднялись волнения из-за того, что на оккупированных территориях айнзацкоманды[51] уничтожают десятки и сотни тысяч евреев, а его солдаты сказали, что ради такого дела не намерены подставлять головы под пули, он издал по армии приказ: войска должны проявлять понимание; карательные действия продиктованы военной необходимостью и являются актом очищения.

Ц. А. говорит смущенно: Лично я такого приказа не видал.

Ты не видал, говорит Августа, а командующие другими армиями и корпусами на Восточном фронте видали и цитировали его в своих собственных приказах, ссылаясь на имя Рейхенау, а больше половины из них были дворянами. Не все они погибли.

Откуда ты это знаешь?

Существуют книги о войне.

Ребенок все еще кричал. Августа достала из чемодана толстый пуловер, надела поверх него жакет и вышла на улицу.

Пятая попытка.

На сей раз начинает Ц. А.: Послушай, Августа, миллионы наших пали смертью храбрых, тут уж, как ни крути, ничего не скажешь.

А я вовсе ничего и не хочу сказать, мне от души их жаль — прежде всего потому, что пали они смертью храбрых ни за что, за какую-то шваль, как ты писал в своем дневнике. Я спрашиваю только, всякий ли, кто у вас погиб, был героем. Разве герои не должны были поступать совершенно иначе?

Ты не знаешь, что такое быть на краю гибели.

(Почему он не говорит смотреть смерти в лицо?) Все. Хватит.