Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Если б ты была там одна, я бы поехала не задумываясь, сказала тетя Хариетт, но видеть все эти физиономии в Айнхаузе — уволь. Может, на обратном пути заглянешь еще раз? Ты должна мне рассказать обо всем поподробнее. Неужели вы действительно не могли помириться?

Августа присела на кровать и взглянула на тетю Хариетт. Помолчав, она спросила: Твои китайцы больше к тебе не наведываются?

Тетя Хариетт покачала головой. В те годы, наверное, я была совершенно не в себе, сказала она. Теперь-то я понимаю, что на самом деле никаких китайцев не было, но тогда они превратили мою жизнь в сущий ад. Не будем вспоминать об этом. Да и тебе уже пора.

Августа нагнулась и поцеловала ее.

2

Перейдя к описанию своей службы в Висбадене, продолжавшейся до осени сорок четвертого года, Ц. А. отказался от образа обер-лейтенанта Бекера. Почему — он не пояснял. Впрочем, о годах в Висбадене рассказывалось лишь в общих чертах. Числа и месяцы указаны не были.

Братья Ц. А., оба фронтовые офицеры, погибли в самом начале войны. В таких случаях последнего в роду по возможности переводили куда-нибудь в штаб; правда, к концу войны это уже больше не практиковалось. Поскольку Ц. А. до войны успел отслужить в армии свои два года, то уже зимой тридцать девятого — сорокового годов получил лейтенантский чин и был назначен адъютантом к генералу, возглавлявшему в Висбадене какую-то комиссию.

Он ежедневно сопровождал генерала на прогулках, ежедневно должен был с ним обедать. В дневнике Ц. А. называет себя генеральской секретаршей и сетует на свою ненужность. Душа его тоскует по настоящему мужскому занятию (писал он в феврале сорок седьмого), причем дело здесь отнюдь не в славе и наградах, а в самоутверждении. Его заразил дух воинского состязания. Он рвался прочь, но остался.

После службы он отправлялся в общество, делая, таким образом, именно то, чего, по его словам делать вовсе и не хотел. В своем дневнике он порицает болтовню и легкомыслие, недалекость и скуку в домах Перзилей, Купфербергов, Хенкелей и К⁰[55], но, несмотря на это, ходил к ним вновь и вновь. Эти люди гостеприимны, хотя и другого склада. Во всяком случае, возвращаясь домой, он неизменно уносил в душе какую-то пустоту.

Причина не во мне. Я часто задумывался над этим. Тем не менее он продолжал к ним ходить. А почему бы и нет? Ведь там и выпивка была, и вкусное угощение. На самом же деле для Ц. А. было важно другое: бывать в этих домах. Но задним числом он всякий раз жалел о своих визитах. Судя по дневнику, его раскаяние было неистово, казалось, он бил себя в грудь. В одном месте он даже написал: Каждому человеку необходимо право на одиночество, дабы он мог отдохнуть от людей. Ц. А. страдал от неспособности следовать собственным решениям. Он писал фразы типа: Я отвергаю любые сделки с совестью. Я не иду на компромиссы. Я действую последовательно. Я не терплю противоречий. Однако все это были пустые слова, ибо в то же время Ц. А. подчеркивал, что знает, какие качества необходимы в светском обществе. Он был столь же неспособен пожертвовать своими принципами ради светского этикета, сколь и поступиться требованиями этикета в угоду принципам. Вот он и пребывал в вечных колебаниях: в мыслях рисовал себе действия, которые никогда бы не мог совершить, а действуя, ловил себя на мыслях, которых у него никогда не было.

Он и раньше знавал то чувство, какое испытал, оказавшись свидетелем стычки практиканта с капитаном и лейтенантом, после которой юноша покинул вечерний раут. Ц. А. воображал, что уходит он сам, тогда как уходил кто-то другой. Вот уходит мое мнение, думал он, но оставался и просил подать себе еще виски.

Уехать бы отсюда — эта фраза часто повторяется в висбаденских записках, а с ней еще и такая: Мне одиноко, Олимпия приезжает редко.

Последнюю страницу занимали размышления о войне и о самом себе. Где-то идет война, я же провожу год за годом в праздности и безделье. Я спрашиваю себя, есть ли у меня альтернатива.

На этом месте дневник обрывался. Потерял ли Ц. А. охоту писать дальше или всего лишь не захотел отвечать на последний вопрос? Или он полагал, что на вопрос об альтернативе ответил раньше — изображением войны в первой части дневника? Так или иначе, две последние страницы амбарной книги, куда он записывал свой post festum, остались пусты.

Следует признать, что в висбаденской части уже не было той патетики и тех громких фраз, которые звучали в первой половине воспоминаний. Здесь преобладала нота сомнения, хотя дальше ссылок на обстоятельства Ц. А. и не шел. Оба эти его качества — думать против своей совести и действовать против своей воли — остались неизменны.