Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Ц. А. открыл альбом на картине Гадалка. На ней был изображен молодой, богато одетый доверчивый купеческий сынок, внимавший предсказаниям старой гадалки, в то время как три ее смазливенькие сообщницы очищали его карманы. Взгляни на эту противоположность, Августа, посмотри на скрытое взаимодействие рук и глаз, на этот контраст между безучастными взглядами и неслышными, проворными движениями опытных рук. Но ведь это только внешне безучастные взгляды, сказала Августа, они могли бы быть обращены и на меня. Иногда я ловлю на себе такие взгляды — в связи с моей громкой фамилией, в связи с тем, как трудно мне бывает участвовать в общем застолье, в связи с вопросом, как мне живется, и простой моей констатацией, что ничего, жить можно, но, несмотря на это, Ц. А., когда я рассказываю своим друзьям (Лоре, Герману, Вальтеру, Акселю, с которыми ты все никак не хотел познакомиться), что в Айнхаузе Олимпия запрещала мне при обращении к рабочим называть их господами, то для моих друзей это не более чем карикатура, фарс; но я хочу перемены, я бы с радостью отказалась от своего происхождения из такой дремучей и отсталой глуши, как Айнхауз.

Мне необходимо хоть с кем-нибудь поговорить. Я позвоню Лоре. (В любом случае, прежде чем вернуться на автостраду, Августе нужно было заправиться.) Я позвоню ей, а пока у меня есть время поразмыслить, не заглянуть ли к ней, ведь Гёттинген (уже год как Лора жила в Гёттингене, вместе с мужем и ребенком; она снова устроилась учительницей, и муж ее тоже сумел найти работу), Гёттинген находился прямо на трассе, почти на трассе.

Третья попытка составить мнение о Берлине.

Короткие стремительные наезды Ц. А. в Берлин будили в нем ностальгические воспоминания о давних днях, подаренных ему этим городом. Память выдавала целую кипу четких, прямо-таки профессиональных фотографий, напечатанных на самой лучшей плотной глянцевой бумаге. Вот, например, Берлин во время войны. Кто-то подарил Ц. А. маленький золотой кубик. (Кто именно? Какая разница, Августа, кто, что, зачем, почему.) Суть в том, что, получив на втором или третьем году войны месячную командировку в Берлин, он захватил кубик с собой. (На каком же все-таки году войны это было — на втором или на третьем? На фотографии был виден только кубик.) Целый месяц с кубиком. Если девочки, которых он в ту пору водил в ресторан, понимали его намерения слишком буквально, то он доставал из кармана кубик, просил официанта подать стаканчик и весь вечер играл сам с собою в кости. Благодаря кубику он стал известен, прежде всего в облюбованном аристократами и актерами «Жокее» — шикарном баре с шикарным пианистом по фамилии Целлер, который по заказу публики мог с ходу исполнить любую классику. Однажды Ц. А. попросил что-нибудь из Равеля, и Целлер сыграл ему «Болеро». С тех пор, получив от кубика утвердительный ответ, Ц. А. всякий раз заказывал «Болеро», ставшее отныне его любимой вещью.

В одну из своих поездок в Берлин он поинтересовался у администратора отеля судьбой «Жокея». Августу он об этом не спросил. Администратор припоминал название, но самого бара, как ему казалось, уже не существовало. Ц. А. поднял левую бровь, но потом, чуть помявшись, все же пошел с Августой в ночной клуб, который ему порекомендовал администратор и где его так потрясла негритянка, танцевавшая «лимбо».

Следующая фотография: осень, вечерний туман, парк, Шарлоттенбургский дворец, снятый с берега Шпре. Ц. А. досадовал на то, что со стороны реки дворец выглядит всего лишь какой-то непонятной, бесформенной каменной глыбой, несуразным бруском сыра в тумане. Зато Дворцовый мост был виден очень четко и смотрелся как на картинке. В маслянисто-гниловатой воде отражались размытые туманом пузыри блеклых фонарей — опаловые, слегка покачивающиеся шары. Ц. А. был с Августой.

Заехав за ним вечером в кондитерскую Кранцлера, Августа отрицала это. Она никогда не была с ним в Шарлоттенбургском парке, определенно нет. Ее слова поколебали его уверенность. Он начал вспоминать и установил, что там он вообще не был, а если и был, то не в этот раз. Может, во время войны, а может, до.

Он сказал Августе, что у него назначена встреча, попрощался с нею, подозвал официанта, расплатился и, не теряя ни секунды, вернулся в отель. Газета по-прежнему лежала на столе.

Ты знаешь этот снимок?

Да, снимок был Августе знаком: со стороны Европейского Центра[67] мимо Гедехтнискирхе[68] двигался водомет. Три студента с крестом преградили ему путь, назад не побежали. Они изо всех сил удерживали крест, по которому прицельно лупили водяные струи.

Бессилие.

Бессилие — чье? Что у тебя за страсть такая к обтекаемым формулировкам! Бог ты мой, ответь же наконец: о чьем бессилии ты говоришь? Студентов? Креста? Водомета?

Ц. А. скомкал газету и бросил ее в мусорную корзину.

С бензоколонки в Оберурзеле Августа позвонила в Гёттинген.

Лора спросила: Куда ты едешь?

Домой, на похороны.

В Айнхауз?

Да. Умер отец.

Помолчав, Лора сказала: Я тоже только что похоронила близкого человека. Погиб мой брат.

Какой брат?

Августа… Брат у меня только один.

Неужели он?