Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Элегия: Ц. А. и ночь, любитель ночи как величайшей упростительницы, но обо мне, Ц. А., ты не спрашиваешь; неужели я тебе настолько безразлична или настолько ясна? Любитель искусственного освещения, любитель эффектов, создаваемых свечами, факелами и фонарями, знаешь ли ты, как я живу и с кем, в моей предпоследней квартире ты один раз побывал. Любитель ночных этюдов какого-нибудь Латура, на которых помещены смиренные задумчивые женщины (в противоположность миру дневных картин, подвластному мужчине), не переоцениваешь ли ты меня? Любитель потупленных взглядов этого мастера, объявивший себя таковым после того, как узнал, что наиболее впечатлявшая его картина в Айнхаузе оказалась копией не какого-то художника испанской школы, как он поначалу думал, а ночного этюда Латура, фрагментом Св. Себастиана, оплакиваемого св. Ириной

. Вот почему в берлинской галерее он всякий раз подолгу стоял перед этой картиной; скажи, что тебе обо мне известно; стрела сидела глубоко и не более чем красиво в животе страдальца и в свете факела, вознесенного над ним святой Ириной, отбрасывала на тело святого Себастиана длинную красивую тень, не видно было ни капельки крови, не чувствовалось ни намека на боль и страдание. Ты все только себя ищешь, Ц. А., а я что же, тебе настолько ясна? Юноша лежал, похожий на мертвеца, восковое, гладкое, точно изваянное из слоновой кости, прекрасное тело, и Ирина, застывшая коленопреклоненной статуей, щупала ему пульс; скажи, что ты знаешь обо мне, Ц. А., или ты всегда только себя ищешь? Ее гладкий профиль в отблеске факела напоминал «Девушку с письмом» Вермера, и позади нее стояли скорбные служанки, одна из которых рыдала в белый платок, другая, закрытая темно-синим капюшоном, словно мадонна, скрещивала пальцы, и третья, черноокая и сама вся в черном, разведя руки, взирала на картинно распростертого юношу. Но не ловлю ли я тебя на том, что я безразлична тебе, как и ты мне? Эти женщины, подобно Ирине, были выписаны на переднем плане, в натуральную величину, но все равно выглядели беспредельно далекими, обитавшими в каком-то замкнутом мире немыми, глухими, не ведающими боли изваяниями, или позы их казались хотя и убедительными, но существовавшими вне жизни, точно у сомнамбул, которых нельзя окликать (потому что от испуга они могут умереть и тогда вправду застыть навсегда, говорил Ц. А.). Но ведь и я такая же, как они, Ц. А., я тоже обращена к тебе только внешней стороной и отстраняю тебя. Ты думаешь, им вообще дано испытывать такое чувство, как испуг? По-моему, они всего-навсего имеют место быть, вот как мы сейчас с тобой, сказала Августа. Всякий раз, когда ты уезжаешь, у меня гора с плеч, то есть я хочу сказать, пока ты здесь, я вынуждена вести другую, прежнюю жизнь, не свою. (Ц. А. заинтересовался жизнью и творчеством Латура, и Августа снабдила его всеми книгами, какие только смогла раздобыть.) Я делаю вид, что страшно увлечена работой, но все это лишь затем, чтобы не видеть тебя, ведь работа — единственное, что может служить для тебя оправданием, но часто я просто сижу дома и выстукиваю на машинке одну букву или иду гулять и сшибаю ногой крапиву и чертополох. Жорж де Латур, сын лотарингского пекаря, выбившийся в помещики, умер в одна тысяча шестьсот пятьдесят втором году в возрасте пятидесяти восьми лет от воспаления легких, но вполне вероятно, что и от чумы, рассказывал Ц. А. Августе. Ведя себя как хозяин этих мест, он держал псарню с огромным количеством борзых и спаниелей, чем восстановил против себя население окрестных деревень. Он без разбора лупил крестьян палкой и был освобожден от всех налогов, этот по сей день не признанный гений. Почему мне с тобой никогда не бывает весело, Ц. А., чем я тебе мешаю? Всякий раз, как ты приезжаешь, ты становишься другим, и нет для меня ничего более ненавистного, чем сознание того, что я набиваюсь к тебе со своей дружбой или как-то заискиваю перед тобой, — разве мы с тобой друзья, Ц. А.?