Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Широко расставив ноги, Эрвин стоял возле плиты, продолжает она свой рассказ — непринужденным тоном, чтобы снять возникшую напряженность; но слушает ли отец? В вытаращенных глазах Эрвина не было особенного кокетства, к тому же он слишком сильно косился на фройляйн Виллемс, которая орудовала у плиты, снимала с огня горшки, в которых варился ужин, подкладывала из ящика дрова, закрывала огонь чугунными конфорками, вешала кочергу обратно на вычищенный до блеска латунный поручень, опоясывавший большую старую плиту, и при этом делала вид, будто не замечает Эрвина, покуда тот не напоминал о себе — пихал ее локтем или плечом в бок так, что, охнув, она отлетала на несколько шагов, и проходил дальше в кухню; он смотрел, как в углу у окна за длинным столом кухарки вместе с Августой едят жареную картошку, и насмехался: Фу, картошка! Картошку я и сам каждый день ем! — насмешка, точно достигавшая Августу в ее углу, — а потом, резко кивнув в сторону господского дома, спрашивал фройляйн Виллемс: А эти? Если она делала вид, что не слышит вопроса, он обхватывал ее за талию и оттаскивал от плиты, чтобы самолично заглянуть в горшки, после чего устремлялся к холодильнику. Там он всегда обнаруживал нечто такое, до чего был охоч или что было ему неведомо на вкус; собственно, ради этого-то он и приходил, он хотел попробовать те кушанья, каких сроду не бывало у него дома: семги, страсбургского паштета из гусиной печенки с трюфелями, копченой гусиной грудки, свежих ананасов. Но вот однажды он извлек из холодильника банку икры — икры, впервые появившейся у родителей Августы после войны; они собирались полакомиться ею следующим вечером в компании своих друзей, Олимпия несколько раз оговаривала с фройляйн Виллемс меню званого ужина. Фройляйн Виллемс побелела, увидев, как Эрвин, не обращая внимания на ее отчаянные мольбы, на негнущихся ногах поковылял с икрой к задней двери, во двор, к фонарю. У него был с собою перочинный нож. Одна из кухарок, Герда, погналась за ним, чтобы отобрать банку, и Августа погналась за Гердой, но отобрать у Эрвина банку Герда не смогла, предпочтя к нему все-таки не приближаться: Эрвин пригрозил ей ножом, которым затем продырявил крышку, вскрыл банку, ткнул в икру, попробовал ее и тут же выплюнул. Ну и блевотина, сказал он, настоящая отрава, прямо как дерьма сожрал. Он сложил нож и зашвырнул банку подальше в пруд. Он еще дождался всплеска воды, а потом, сунув руки в карманы, с гордым видом вразвалочку ушел в темноту. Он выбросил то, что пришлось ему не по вкусу, говорит Августа, вот, собственно, и все, что я хотела тебе сказать: он выбросил то, что пришлось ему не по вкусу; я закончила, Ц. А.

Я слушал тебя внимательно, и совершенно зря. Могла бы и не тратить столько слов, говорит Ц. А., все-таки ума тебе явно не хватает, выходит, я ошибался на твой счет, ну не дурочка ли ты, если так подробно расписываешь сравнение, которое низводит тебя до уровня нашего бывшего свинаря, а меня обижает? Ведь, если бы ты была умнее, разве стала бы предпринимать такой длинный и нелепый заход? Уж кому-кому, а тебе я никогда не откажу в беседе, ты ведь знаешь, что дороже и любимее тебя дочери у меня нет.

Не путает ли он ее с Йоханной?

Словами о том, что никогда не откажет в беседе, словами, какие он говаривал и Йоханне, он хотел затушевать разницу в своем отношении к дочерям и потому, наряду с Августой, внушал Йоханне, что она самая дорогая и любимая. Зачем? Чтобы поделить свою лесть между ними поровну или чтобы — возможно, даже одновременно — этой ласковой фразой не подпускать к себе обеих? Теперь же ему надо было вернуть свою власть над Йоханной: она легко поддавалась его воздействию. В Айнхаузе Ц. А. достаточно было слабого намека на возражение, чтобы вновь убедить ее в том, в чем она за пределами Айнхауза с полным на то основанием уже начинала сомневаться; в Айнхаузе же она словно боялась, что несогласие с мнением Ц. А. сделает ее изгоем в собственном доме. Но стоило ей однажды схлестнуться с Ц. А., как она тут же готова была просить у него прощения. Йоханна гордилась отцовским поместьем, любила его, и это тоже было причиной ее смирения перед Ц. А., хотя в ее глазах, не говоря уже об Августе, смирение считалось чем-то постыдным.

Положив, точно в забытьи, Августе руку на плечо и отбросив извечную осторожность, Ц. А. то ли сам сочиняет стихи, то ли повторяет чьи-то строки: И пусть равнодушные ночи колышут деревьев листву…

Что? — спрашивает Августа, рассеянно глядя на Ц. А.