Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Уж конечно, не без ехидства замечает она, поскольку Ц. А. уходит от разговора; впрочем, зная его, другого ответа она и не ожидала. «В Айнхаузе», расшифровывает она его слова, — это значит «во время моих каникул», а то, что они начнутся не завтра, ему известно не хуже моего. Когда-нибудь как-нибудь в Айнхаузе — опять эта его излюбленная манера отодвигать все на неопределенный срок. Что это — просто равнодушие? Или, чтоб приготовиться к разговору о том, чего он боится, ему непременно надо почувствовать поддержку Айнхауза?

Но ведь в Айнхаузе поговорить нам не удастся, во всяком случае, это будет совсем не то, что я понимаю под словом «говорить»!

Он не отвечает, только качает головой.

То, что мы разыгрываем с тобой в Айнхаузе, говорит она, напоминает мне какой-то фарс или латуровские ночные сцены со светильником, только в данном случае эти сцены не латуровские, а айнхаузские: ты назначаешь время, и я вхожу для доклада наподобие одного из твоих практикантов, от которых отличаюсь лишь тем, что со мной ты не спешишь свернуть аудиенцию, а, напротив, сознательно растягиваешь ее, иногда на всю ночь, почти как в сказках «Тысячи и одной ночи», да, да, Ц. А., возможно, я и утрирую, но только с одной целью — чтобы ты взглянул на это моими глазами.

Ночь, мрак; Ц. А. витийствует, воодушевляется. Ей даже нравится его пыл, ибо она не вполне серьезно относится к тому серьезному виду, с каким он говорит; несмотря на это, она включается в игру, она восхищена его умением использовать в качестве доводов совершенно посторонние материи, она восхищена его непоколебимой верой в собственные слова, но в конце концов от этого ей делается грустно, она устает от своих возражений, и если начистоту, то весь разговор уже не доставляет ей никакого удовольствия, и единственное чувство, какое она еще испытывает, — это ожидание. Паузы между фразами Ц. А. становятся все длиннее, он все чаще отлучается в уборную; Августа не знает, вернется ли он, бывает, что он и не возвращается, в чем она, однако, может убедиться лишь по прошествии почти бесконечной паузы. Хоть плачь, как же она деликатна (всего лишь чтобы не разочаровать его?) в своем стремлении помочь Ц. А. найти потерянную нить разговора, дать ему выговориться вволю. Слушая его, Августа никогда не забегает вперед, порой она вставляет какой-нибудь наивный вопросик, но не для того, чтобы сбить его с мысли, а, наоборот, чтобы он ее не терял; и когда он начинает совсем не с того места, где остановился, потому что в уборной ему пришла в голову новая мысль, или когда он вдруг обрывает беседу, боясь, что иначе уже не о чем будет разговаривать в последующие ночи, — даже тогда Августа продолжает ждать, долго и терпеливо, как ждут, надеясь на случайную встречу.

Нет, Ц. А., говорит она, на кухне я больше не сижу.

На кухне? — удивленно спрашивает он с улыбкой. На какой еще кухне?

Августа имела в виду кухню, вынесенную в отдельный старенький домишко, который потом снесли. Раньше она сиживала там, жадно глядя на жареную картошку и хлеб с маргарином. Некоторое время туда шлялся Эрвин, сын свинаря, вот, собственно, из-за него-то я и упомянула кухню, рассказывает Августа Ц. А. свою первую историю.

Эрвин вытворял что хотел. После работы в хлеву он являлся на кухню. Когда был пьян, он приходил прямо со двора. Всякий раз повариха, фройляйн Виллемс, тряслась от страха, потому что из окон господского дома, то есть Ц. А. или Олимпия, могли заметить, как Эрвин пересекает двор усадьбы, и фройляйн Виллемс уже мерещилось, как ее требуют к ответу, но никто никогда Эрвина не замечал. Когда был трезв, он прокрадывался задворками. Так из дома его увидеть не могли. Но независимо от того, был ли он пьян или трезв, приходил задворками или двором, фройляйн Виллемс побыстрее закрывала ставни, когда, выпятив грудь и сунув руки в карманы, этот увалень принимался «выступать» — как выражались фройляйн Виллемс и кухарки, — однако за дверь они его не выкидывали, однажды, в самом начале, попытались это сделать, но не сумели с ним справиться.

Ц. А., говорит она тихо, ты можешь себе представить, я рассказываю тебе историю, я — тебе! Неужели тебя это не удивляет? Первый раз в жизни я рассказываю тебе свою историю.

Первый раз в жизни рассказываешь свою историю? Что же тебя заставило? Впрочем, гораздо больше меня удивляет, что ты вообще открыла рот и так много говоришь.

Young ladies are to be seen?

Он поднимает бровь: Ты стала непочтительна.

Непочтительна? — говорит Августа. Ц. А., но ведь тем самым ты признаёшь, что мы никогда не сможем поговорить друг о друге. Что ж, послушай забавный случай, не про нас с тобой — про увальня Эрвина, а не про нас с тобой.