Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Помирившись, они откровенничали — сидя на диване, уединившись в своих комнатах, гуляя, — причем говорила обычно Йоханна. Она постреливала карими внимательными глазками, сопровождая этим жесты, которыми придавала выразительность своим словам. Чего только не узнавала от нее Августа, а однажды услышала и про домогательства Ц. А. Это было так страшно или, наоборот, до смешного невинно… — рассказывала Йоханна. Игра в двусмысленность? Ну да Августа и не принимала слова Йоханны всерьез, а что касается Ц. А., то он мог поступить так просто по рассеянности. Ц. А., блуждающий по ночам в потемках? Зачем же он все-таки приходил, по какому поводу? Не знаю, отвечала Йоханна, а по какому поводу? Ни по какому. Я просила его уйти. Возможно, что, очутившись в длинном темном коридоре, он потерял направление и шел ощупью вдоль комодов и шкафов. Он будто провалился в темноту. Но возможно, что он просто ошибся дверью — ошибся или хотел ошибиться? Не исключено и то, что он шел на слабый свет ночника, пробивавшийся из комнаты Йоханны, и открыл дверь, чтобы в коридоре стало светлее; он постучал и, не дожидаясь разрешения Йоханны, сразу же вошел — оба раза со стаканом виски, дымившейся сигаретой и в одних трусах? А еще Йоханна хорошо помнила, как он оба раза криво улыбался, как затуманены были алкоголем его глаза, когда он направлялся к постели, где она лежала и читала, отчего он оторопел. Но почему оторопел, Йоханна? Может, оторопела только ты, а вовсе не Ц. А.? Что, и он смеялся? Но она же говорила о кривой улыбке! И дрожал от возбуждения? Послушай, Йоханна, сказала Августа, я вовсе не стремлюсь знать правду, лучше помолчи, слишком утомительно знать слишком много. Но Йоханна упрямо продолжала рассказывать. Какими бы страшными или, наоборот, невинными ни были эти его ночные визиты, сказала она, следовало пожалеть его, она чувствовала, что отпор — ведь она же просила Ц. А. уйти! — был бы неуместен; неужели было бы лучше закричать, перебудить весь дом? Ц. А. присел к ней на кровать; какая потом пустота была у нее на душе, она могла бы разрыдаться от этих ночных визитов; посмотрела бы ты на него, Августа!

В своих разговорах Йоханна и Ц. А. никогда не касались Августы: Йоханна не хотела о ней напоминать, а Ц. А. был замкнут. Вполне вероятно, что Ц. А. даже и не помнил, как заходил к тебе, сказала Августа, желая защитить отца. Йоханну это обидело. Значит, получалось, что вся ее жалость, замешательство, тяжесть на сердце оттого, что она прогоняла его, — все было совершенно напрасным, таким же напрасным, как и сознание близости с Ц. А., никогда не бывшей прежде столь тесной, ведь он же к ней приходил, ее выбрал, не Августу ведь! Нет, ни за что она не допустит, чтобы кто-то отравил болтовней все то, что она изведала и выстрадала в те две ночи.

Чем реже Августа приезжала в Айнхауз, тем крепче становилась спайка Йоханны с братом. Августе же он стал совсем чужим. Оба замкнутые, неразговорчивые, они обменивались при встрече вопросами и ответами, словно почерпнутыми из начальных уроков иностранного языка, но коль скоро они все-таки оказывались вместе, то Йоханнес обзывал Августу синим чулком, донкихотом в юбке, резонеркой, идеалисткой, и в его словах звучали одновременно задиристость и страх. Августа замечала только, что брат уже давно усвоил то, что считал для себя неприемлемым, и следовал тем принципам, которые некогда отвергал, а быть свидетелем этого перерождения она не желала. Путь брата казался ей постоянной дрессурой, объездкой, выездкой. Августа часто задавалась вопросом, кто лучше помнит прежнего Йоханнеса: он сам или она? Йоханнес начал подражать Ц. А.: копировал его манеры, ставил себя на его место, держался с важным видом, ездил охотиться, стрелял, убивал, но однажды он расхотел подражать, повторять чужие манеры, устраивать охоты, стрелять и убивать: однажды ему захотелось вырваться из сословного плена и стать хирургом, а не помещиком. Бунт ничего не дал. Как сына, по изощренному определению Августы ставшего наследником с первым же своим младенческим криком, его приуготавливали к тому, чтобы пойти по стопам отца; он покорился воспитанию и раньше времени почел не распространяться на эту тему — хозяин и приживальщик в одном лице.

Ц. А., говорит Августа, ну я пойду, меня ждут два турка с «Боша»[71], я учу их немецкому.

Что-о, ты сказала, делаешь?

Предпоследняя попытка составить мнение о Берлине — попытка, как ее могла бы передать Августа со слов Ц. А., а может, это Августа придумывает для Ц. А. историю, чтобы он потом рассказывал ее другим.

Ц. А. мог бы смело похвастать своим умением разбираться в штабных картах — он им и хвастал. Вот почему для него было сущим пустяком, приложив газетную вырезку к городскому плану Берлина, сопоставить описание события с тем, как оно происходило в действительности.

Ц. А. идет по следам Августы?