Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Такси притормаживает у въезда, сигналит, медленно поднимается по аллее к дому. Хлопок открываемой дверцы. Звонок у двери. Шаги Марианны в комнате с эркером. Боде отходит от окна, обращает взгляд к двери. Стук. Он говорит:

— Войдите.

— Позвольте, — говорит шофер, когда Боде наклоняется за сумкой. На лестнице их никто не провожает. Шофер кладет сумку в багажник. Боде садится в машину. В последний раз оглядывается на дом: окна комнаты с эркером блестят отраженным светом.

Машина съезжает к шоссе. Мимо качелей, которые Боде собственноручно укрепил позапрошлым летом на ветках бука. Сиденье выскользнуло из петель. Оно лежит на земле, засыпанное листвой. Веревки побурели, разлохматились. Похожи на старых лошадей.

Шофер сидит, почти касаясь грудью руля, выворачивает на асфальт, мягко переключает скорость.

В голове Боде кричит Марианна. Прижимает ладони к стеклу и беззвучно кричит.

Через день Боде приезжает в Ле-Пти-Даль.

Отпирает дверь старого трактира под вывеской «Роз де ла мер», входит в дом, ставит на пол сумку, стирает с лица налипшую паутину. Он знает, что ему сейчас надо сделать в первую очередь.

Боде откроет окна и отопрет ставни. В кухне повернет газовый кран под раковиной и зажжет все шесть конфорок и духовку. Ввернет предохранительные пробки.

Он выйдет на террасу, сдвинет бетонную плиту, нагнется и откроет водопроводный вентиль, чтобы включить воду. Затем вернется на кухню, смоет в раковину пауков. Разберет раскладушку, подвинет ее поближе к плите, вынесет матрац на воздух и сметет с него щеткой плесень. Вытащит спальник из пластиковой сумки и повесит на перилах, на самом ветру. Через четыре дня купит в гараже Лекуте черный «пежо», триста четвертую модель, образца 1974 года. Новый двигатель, новая резина. Сразу после покраски.

5

Боде сидел напротив Марианны за завтраком в буфете гостиницы «Реле де Даль»[91]. Они пили кофе с молоком, макая в него рогалики.

— Ты слишком много пил вчера вечером, — сказала Марианна.

— Мне хорошо, когда я с тобой, — ответил Боде. — Мне приснился сон, что я стою у окна в старом трактире. Но дом не стоял на берегу бухты. Он плыл по волнам. В трубе завывала буря, в стекла барабанил дождь, и дом вот-вот готов был перевернуться. Он то взлетал на гребни волн, то стремительно соскальзывал вниз. Океан был черный-черный. Мне было страшно. Но почему-то еще страшнее было земле: меловые скалы, как я теперь ясно видел, были не каменные, это были воздетые вверх руки земли, она подняла их, защищаясь от моря.

— Ты не должен покупать этот дом, — сказала Марианна.

— Но буря постепенно улеглась, — продолжал Боде. — Тяжелые черные тучи разорвались, их клочки уносились к берегу и исчезали. Поверхность океана сделалась совсем гладкой, цвета бутылочного стекла. Я раскрыл окно и увидел, что перед домом на воде покачиваются кусты гортензий с розовыми и голубыми цветами, а между ними снуют серебряные рыбешки.

— Тогда ты должен купить этот дом, — сказала Марианна.

Боде продолжал:

— Я проснулся, но в то же время знал, что проснулся я в другом сне. Я лежал теперь в Тарринге на своей кровати и смотрел в распахнутое окно. Занавеска на нем слегка колыхалась, и я услышал свой голос: «Свадебная фата кошмара»; это было как в кино — приятное предвкушение надвигающегося кошмара. Ни единая звезда в четырехугольнике окна не смягчала и не усиливала этого впечатления. Холодный пот выступил у меня на лбу. Я ощутил потребность в твердых измерениях. Затосковал по трезвой шкале градусника. Но градусник лежал в ванной, в аптечке. Сейчас он был недостижим. Я подумал еще, что можно бы встать с кровати, пойти в кабинет и достать линейку из письменного стола. Никто мне в этом не помешает, ведь в действительности нет никакой обезьяны, нет черной головы, торчащей над подоконником, и ничья волосатая лапа не раздвигает занавески, чтобы просунуться в комнату и нащупать меня.

Марианна содрогнулась.

— Да ведь не было никакой обезьяны, — успокоил ее Боде. — Просто четырехугольник окна казался немного чернее, чем темнота комнаты. Все еще сознавая, что сплю, я увидел затем, как на подоконник бесшумно села неуклюжая птица, серебристая, угловатая и солидная. Это был орел с гербовой печати, тот самый, что изображен на деньгах, знаешь, на купюре в пять марок. Мне вдруг пришло в голову, что непочтительное обращение с этой важной птицей повлечет за собой тяжелые конфликты с государственной властью. Птица раскрыла свой грозный клюв и неожиданно тонким и жалобным голосом пропищала: «Вот я вновь обращаюсь к тебе, Генрих Эммануэль Боде, ответь мне на вопрос: „Любишь ли ты свою страну?“»

Марианна от смеха поперхнулась кофе, закашлялась.

— Тебе это не могло присниться на самом деле, — сказала она.