Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Теперь оно его настигло. От людей вокруг отлетают безмолвные воспоминания: мой брат убит вами, моя мать в Освенциме, мой отец, моя сестра… Не объяснять же всем и каждому, что ты родился только в 1942-м. И потом, разве, при всем моем уважении, немецким оккупантам не приходилось порой чуть ли не сдерживать своих французских сообщников? А что вы скажете о портретах Гитлера на столах ваших нынешних полицейских? A nouvelle droite[95]? А что каждый из вас сражался в рядах Сопротивления, так, простите, у нас утверждают в точности то же самое.

На следующее утро он выехал обратно поездом. На вокзале, la Gare de l’Est[96], вновь обрел счастливое чувство незаметности, неотличимости от прочих пассажиров; даже заколебался, не остаться ли на денек, но все-таки сел в поезд.

Верден. Линия Мажино. Мец. «Речка Саар течет домой…»

Немецкие пограничники не то чтобы невежливее, чем обычно, но проверяют тщательнее, достают и листают каждую газету, каждый еженедельник. Один заглянул в журнал разыскиваемых лиц, и Боде был неприятно поражен величиной этого перечня, в котором его не оказалось.

Вновь на немецкой земле. Но облегчения нет. Нет и подавленности. Какая-то неопределенность. Боде захотелось навести в своей голове порядок. Но сама мысль о порядке привела его в смятение. Он опустил окно в купе. Погода была такая же пасмурная, как до переезда границы. Только потише. Как будто поезд ехал в звуконепроницаемом пространстве.

7

Вода Атлантики отслаивает картинки, спрессованные в душе Боде. Так мальчишкой он отмачивал в теплой воде марки от старых конвертов. Времена, местности — все перемешалось. Позднее они выстроятся по порядку на черных картонных листах альбома под туго натянутой целлофановой лентой. По странам. По периодам.

К полудню пенящийся край океана отступает. Отлив — отсрочка, подаренная умирающему. В низинах и углублениях каменистого пляжа, остаются лужи морской воды. Боде часто находил в них ракушки и улиток. Один раз даже небольшого краба, которого отнес и бросил обратно в море. Сейчас в эти озерца попадают картинки, оболочки, шелуха, накипь, множество разных Боде. Он наслаждается их одновременностью. Впервые постигает строгий порядок собственного бытия, казавшегося ему раньше лишь хаотическим нагромождением причин, следствий, случайностей; впервые он доволен путаницей, составляющей его суть, этим смехом сквозь слезы, и неприятным подергиванием уголков рта, когда он хочет непременно развеселиться среди сплошной печали, и тем, как немеют у него руки и ноги в минуты восторга, и редкими мгновениями, когда он готов был пуститься в пляс от отчаяния.

— Мы закрываемся в три, — предупреждает хозяин.

Марианна отвечает ему на это:

— Тогда у нас еще целый час.

Четыре грека сидят в два часа ночи за столиком мюнхенского ресторанчика и наблюдают за немецкой парой.

— Тебе хорошо? — спрашивает Боде.

И Марианна отвечает:

— Пью за то, чтобы ни один советник по культуре никогда не назвал тебя «гордостью нашего города».

Они здесь тайно от всех; четыре грека — последние посетители ресторана — поверенные их тайны. В зале отвратительно зябко от зеленого света неоновых ламп, музыкальный автомат запинается на каждом шагу, хозяин уныло приносит еще пол-литра вина в мерной металлической кружке. Боде счастлив.

— Когда я пожимал руку господину Деловитке, — рассказывает он, — мне припомнилось детство, мне было тогда лет пять, и я почему-то остался один на кухне в воскресенье; я не мог удержаться от искушения и сунул руку в миску с зеленой, еще не остывшей массой. Это было приготовленное на сладкое желе из душистого ясменника, и рука утонула в теплом, все обволакивающем желатине.

Господин Деловитке давал свой ежегодный прием. Городской советник по культуре в кругу художников. Само собой разумеется, Марцин получил приглашение; само собой разумеется, он явился в сопровождении Марианны и Боде. Городской советник по культуре устраивал вечер в Нимфенбургском парке. Амалиенбург. Зеркальный зал. В центре зала с низким сводчатым потолком и большими, в рост человека, зеркалами пританцовывал на высоких каблуках своих черных лаковых туфель Эдмунд Деловитке, карикатурно приземистый человечек, обликом напоминавший грушу черенком вниз. Марцина он встретил восторженными комплиментами. Как и каждого, кто был сюда приглашен. Избранных счастливцев было не так уж много, но зеркала умножали их фигуры до бесконечности.

И Деловитке был не один, он возглавлял целый балет груш. Слуга с серебряным подносом, разносивший среди деятелей культуры шампанское, казался одним из многочисленной зеркальной гвардии слуг.

Боде ускользнул от встречи с главным редактором радиопрограмм, зато налетел на критикессу, которая спросила его в упор:

— Вы, значит, и есть тот самый Боде, спец по правому экстремизму? — Он ощутил приторный запах ее косметики.

— Как тебе здесь? — спросил Боде Марианну.

— Тяжко, — отозвалась она.