Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

— Не вздумай ехать туда на машине, — решительно говорит Марианна.

Боде едет поездом.

Отец говорит ему с уверенностью своих семидесяти лет:

— Чего ради вы устраиваете такую шумиху? У нас не было и десятой доли тех свобод, которые есть у вас.

— Ты плохо информирован, — отвечает ему Боде. — Не читаешь газет, у тебя нет телевизора.

Отец удивленно поднимает брови.

— Ты что же, веришь, будто остальные в нашей стране хорошо информированы?

Брови его от соленого морского воздуха совсем побелели. Морщинистая кожа вокруг глаз натянута и кажется тонкой и лоснящейся, как бумага.

— В твоем возрасте, — говорит он, — я был умнее.

Умным его никогда нельзя было назвать. Когда ему было тридцать пять, он не захотел иметь ничего общего с политикой. Ученые в рейхе обязаны были состоять в партии. Отец поблагодарил за приглашение и отказался. «Что общего у специалиста по фауне леса с этой партией?» — сказал он. Его профессор передал эти слова кому нужно. За четыре дня до получения доцентуры с его научной карьерой было покончено. Затем наступили военные годы, о которых отец предпочитал не рассказывать. Уже после образования Федеративной республики он вновь встретил своего профессора. Тот и теперь состоял в партии. Тот и теперь руководил кафедрой.

Голова отца стала какой-то маленькой, шея — тонкой. В своем грубошерстном коричневом свитере он отважно шагает навстречу ветрам Северного моря. Он снимает здесь квартиру — две комнаты с правом пользования участком. По его словам, ему нравятся здешние места. По его словам, хозяйка, госпожа Веннингер, ведет его домашнее хозяйство. Он показывает Боде грядки и хвастается, что и в этом суровом климате ему удалось вырастить стручковый перец. Он этим горд. Политика, утверждает он, грязное дело. Политические взгляды сына его совсем не интересуют.

— Скажи, — просит он Боде и смотрит при этом за окно, в никуда. — Помнишь, однажды ты удрал из дома и пропадал два дня неизвестно где, тебе было тогда, кажется, лет пятнадцать? Ты сделал это из-за меня?

— Это не имело к тебе никакого отношения, — успокаивает Боде. — Я сейчас уже не помню точно, почему тогда убежал. Но определенно не из-за тебя.

Впервые в жизни Боде видит, как отец плачет, и понимает, что этот вопрос мучил его на протяжении двадцати долгих лет.

— А почему ты ушел от нас? — спрашивает Боде. — Почему ты приехал именно сюда?

Отец отвечает:

— Занимайся-ка лучше своей политикой. Ты способен понять, что говорят люди с трибуны партийного съезда. Но почему человек уходит, тебе не понять.

Госпожа Веннингер приносит кофе и булочки, о которых отец сообщает, что она сама их испекла.

— Ах, это не составило мне никакого труда, — заверяет госпожа Веннингер и выходит.

Столик почковидной формы у отца еще из Франкфурта, из их старой квартиры.

Боде открывает в отце то, чего ему всегда в нем недоставало: достоинство. Каким-то образом отец за это время его приобрел. Просоленное, сухое достоинство. После ухода на пенсию с отцом случился удар, и его наполовину парализовало. Ему пришлось заново учиться ходить. Правая рука лишь постепенно обрела подвижность. В последнюю очередь восстановилась внятная речь. Тогда он и переехал на побережье, где его речь никого не волновала.

Отец встает с плетеного кресла, тихонько крадется к двери, прислушивается, достает из шкафа коробку с сигарами, вытаскивает одну, раскуривает.

— Госпожа Веннингер строго следит, чтобы я не слишком много курил, — виновато объясняет он. — Ты еще помнишь, как я разводил табак?

— В Грос-Циммерне, — говорит Боде. — Ты тогда научил меня, как узнать, что мак созрел. Он гремит в сухих коробочках, как погремушка. Мне кажется, мак был выше меня.

Отец кивает.

— А когда мне надо было помочиться, — вспоминает Боде, — ты посылал меня на кучу компоста, где росли тыквы. В День матери мы рано утром срезали целую грядку ноготков. А ночью ходили на станцию воровать уголь.

Отец улыбается.

— Тяжелое было время, — говорит он. И улыбается. — Без нашего крохотного огорода мы бы не выжили, — говорит он. И улыбается.

Боде задает вопрос:

— Ты мог тогда представить себе, что в нашей стране снова будут введены закон о чрезвычайном положении, запреты на профессии, возродится цензура, полицейский произвол?

— Больших надежд у меня никогда не было, — говорит отец. — Я не могу тебе ничего объяснить. Я не разбираюсь в политике. Все, что я усвоил и запомнил, — это лишь отдельные истории, приключившиеся с отдельными людьми в этой стране. Не анализы, не толкования, не выводы. Это уж по твоей части.

— Мне нужна твоя помощь, — говорит Боде.

Отец подливает себе кофе. Бросает в чашку несколько кусков сахара. Задумчиво мешает ложечкой. Берет булочку госпожи Веннингер, разглядывает ее, кладет обратно.