Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

— Глядите хорошенько! — приглашает Штротхоф, уткнув лицо в стол. Затем выпрямляется и снова натягивает шапочку. — Вы, верно, думаете: несчастный случай? Меня не обманете, молодой человек, вы прежде всего подумали о несчастном случае. Но это не так. Тогда преступление? Ага, вы на верном пути. Но что именно за преступление? Я жертва грабежа? Мимо. Месть? Уже ближе. Спрашивается, месть за что? Я соблазнил чужую жену? Ничего подобного. Сболтнул что-нибудь, о чем лучше бы промолчать? Горячо. Оскорбил кого-нибудь? Холодно. Ну? Догадайтесь, за что я это получил?

Боде задает вопрос:

— Вы сидели в концлагере?

Штротхофа это настраивает на веселый лад.

— Ну и дурацкое поколение, профессор. Никак не могут допереть, что с тех пор прошло уже сорок лет.

Отец смотрит в свою пустую рюмку, будто в микроскоп.

Боде охотно заказал бы еще пива. Но находит это неудобным. Он спрашивает Штротхофа:

— Не понимаю, что вы имеете в виду?

Штротхоф склоняет голову набок.

— Твой сын говорит слишком пышно, профессор. Его надо остудить, а для этого дадим еще пльзеньского.

Он собирает рюмки и бокалы, идет к стойке.

— Штротхоф был коммунистом, — тихо поясняет отец. — Был до тех пор, пока его не трогали. Собственно, по профессии он учитель, а его пивная кругом в долгах. Он купил ее пятнадцать лет назад. После смерти своей жены. Есть у него и сын, но Штротхоф не разрешает ему сюда приезжать. Тот стал офицером, а для отца ничего нет гаже военной формы. Он даже здешнего полицейского не обслуживает, если тот заявляется в мундире.

Штротхоф возвращается к столу.

Между большими и указательными пальцами у него зажаты пивные бокалы, между безымянными и мизинцами — водочные рюмки, под мышкой — бутылка рома. Он допивает свои стакан и заново наполняет его. Вытирает ладонью рот. Расстегивает манжеты. Засучивает рукава.

— Ну, теперь можно и потолковать, — говорит он.

Отец объявляет, что настал черед третьей немецкой истории.

Позже Боде всюду мерещился этот шрам. Дороги с высоты птичьего полета, каналы. Узкая синяя полоса над зеленой гладью Атлантики. Пробор Марианны, когда она зачесывала волосы назад и собирала в пучок. Красная лента на подарочном пакете. Швы на футбольном мячике, который выкатился под колеса машины.

Боде видит этот шрам сверху, взобравшись на меловые скалы: полоска мола в бухте Ле-Пти-Даль. Красный шрам мерещился ему во флаге ФРГ, белый — в трехцветном французском. По-особому смотрит он теперь на щели в кирпичной кладке. На пазы между каменными плитами террасы «Роз де ла мер». Стык надкрыльев на спине жука — тоже шрам Яна Штротхофа. И ложбинка на персике. И тропка через поле.

Боде полагал, что сможет это позабыть, оставить по ту сторону границы: ведь это не его жизнь, а жизнь другого человека, который не имеет к нему ни малейшего отношения, жизнь некоего немца по имени Штротхоф.

Этот человек прежде верил, что свобода в новой республике безгранична. Он еще пытался обманывать себя при первых запретах на профессии: дескать, Аденауэр очищает от антифашистов только федеральные учреждения, только государственный аппарат. Ведь Штротхоф пережил нацистов, пережил войну. Он думал: уж пятидесятые-то годы я как-нибудь переживу. Даже после запрета КПГ он верил, что все будет развиваться в рамках законности.

Он учительствовал в деревушке близ Киля. Название деревушки он не сообщает. Ему там нравилось, среди крестьянских ребятишек, которые как-то перед рождеством приволокли ему на кафедру половину свиного окорока вместе с сердечными приветами от пап и мам. Конечно, он был встревожен. Кого бы такое не встревожило? Но ведь каждый человек имеет право хорошо себя чувствовать в частной жизни, разве нет? Кто живет, следуя только своим убеждениям, нигде не ощущает себя дома. И как теперь будет обстоять дело с ним и с коммунизмом, для него было не так уж просто и не так уж однозначно. Ибо бросать свои края и пересекать границу у него не было никакой охоты.

Вот с таким-то человеком после истории массовых убийств, после прекрасной истории о часе «нуль» и приключилась третья немецкая история: среди ночи, в начале сентября 1956 года, в доме на краю деревни, который он снимал, зазвенел дверной колокольчик. Он высвободился из объятий жены, набросил шерстяную кофту поверх рубашки, открыл дверь, но никого не увидел, только услыхал удаляющиеся шаги и смех.